Карательный треугольник. Надо работать с палачом.

Валерий Абрамкин, 29 ноября 2001 года

Пытки в России применяются в массовом порядке. Под пытками я подразумеваю не только просто избиения или применение специальных пыточных средств (противогаз, электроустройства и т.п.), пыткой, с точки зрения международного права, считается любое незаконное воздействие на человека, с целью принудить сделать что-то против его воли (например, подписать признательные показания). Воздействие может быть и не связано с причинением челоеку физической болит, оно может быть и психологическим. Конкретный случай. Отрывок из интервью с Мариной Е-вой. Кстати, замечу, что Марина отсидев 9 месяцев в Бутырке была полностью оправдана. Обвиняли ее в заказном убийстве.

«Исаеву, с которой я потом шла по одному делу (подельница, как говорят), арестовали, у нее был ребенок семилетний. И она перепоручила этого ребенка мне. Мне позвонили из прокуратуры, попросили придти и забрать ее ребенка. Я Мишу забрала. Это был апрель месяц, погода резко переменилась. Мне не во что было мальчика переодеть. Я долго искала родственников Исаевой, но никого не нашла. Позвонила следователю (у него точно ключи были), он говорит: «Приходите в понедельник – дам». Я и пошла. Мишу и свою дочку (ей тогда было 11 месяцев) оставила… Ну, на просто знакомого человека, на час. Дочка у меня тогда первые шаги делала: от кровати к креслу перебиралась. Я так уходила, специально выскользнула, чтобы она меня не видела… А глянула, как чувствовала, что не скоро увижу: она со своим большим «медведем» у кресла играет. Так я ее и запомнила.

Пришла я в прокуратуру, как думала, по простому делу. А меня арестовали. Арестовали меня, родственникам моим ничего не сообщили. Я говорю: «Привезите дочку ко мне, пусть она будет со мною», 11, все-таки, месяцев дочке было. Мне в этом отказали. Посадили в камеру. Такой деревянный настил, жуткое освещение, грязь, клопы… Обыскали... Спать там было негде. У меня еще, простите, что о таких вещах говорю интимных, месячные пришли… Видимо на нервной почве. Они мне ни ваты, ничего не дали. Они меня, вообще, старались, по-моему, всеми путями превратить в нечеловеческий вид. И я следователя прошу: «Можно я позвоню, хотя бы узнаю, как мой ребенок, потому что с чужим человеком его оставила». Следователь разрешил, сказал: «Из отделения милиции позвоните». Но позвонить они мне, конечно, не разрешили. На следующий день дежурный «мент» открывает дверь и говорит: Е-ва, я звонил вам домой, ваш ребенок тяжело болен, у него высокая температура, рвота и понос». Я говорю: «А что с ней?». «Ну, - говорит, - не знаю, это все, что мне сказали… Ладно, - говорит, - не волнуйся, все дети кашляют, чихают». И закрыл дверь. Как я потом узнала, мой ребенок в тот момент был абсолютно здоров. Уже потом я это узнала. А в тот день я вообще была обезумевшая. Потом, когда пришла адвокат, я даже адвокату не поверила, что с дочкой все в порядке…

На третий день переправили меня в тюрьму. А я уже и мечтала о тюрьме. Я уже мечтала, когда смогу выспаться. Вот, действительно, мечта была: пусть в тюрьме, но только не здесь в этой грязной камере. А потом, там хоть какая-то известность будет, там можно будет поспать, узнать, что с дочкой. И, когда следователь предложил мне подписать «чистосердечное признание», я не раздумывая подписала…»

Так вот, то, что делали с Мариной Е-вой – это тоже пытка. Может быть, не менее страшная, если мерить по тому, что она в себе пережила, чем пытка «слоник» (это, когда надевают противогаз и пержимают шланг), или пытка, которая у «ментов» называется «распятие Христа» (приковывают жертву к железной шконке в позе распятого и пропускают ток) или другие стандартные пытки.

Сейчас ситуация с пытками по сравнению с 98-м годом, изменилась. Самые напряженные участки переместились из ГУИН в милицию - в изоляторы временного содержания, известные в народе, как КПЗ. А количество пыток в СИЗО и в колониях сократилось. Об этом можно судить по жалобам, которые к нам поступают, по количеству возбужденных уголовных дел о пытках. Это результат выведения ГУИН из МВД. Сейчас в СИЗО иногда просто отказываются принимать из структур МВД людей со следами избиений. Иногда даже сами тюремщики обращаются в прокуратуру с просьбой расследовать причины телесных повреждений обвиняемого и, в случае, если факты подтвердятся, возбудить уголовное дело. Бывший начальник Псковского СИЗО Борис Иванович Федотов даже приобрел за свой счет видеокамеру, чтобы фиксировать телесные повреждения. Говорит, что каждого третьего арестанта приходилось сниамть.

Хотя СИЗО, сами по себе – пытка, пытка «отсутствием сна, воздуха и пространства». Это признание сделал зам. министра юстиции Ю.И. Калинин, главный «тюремщик» России, проработавший в уголовно-исполнительной системе более 30 лет.

Я думаю, что главное не просто добиться наказания палачей, изобличения их, осуждения и отправки за решетку. Это бессмысленно: пыток от этого меньше не будет. Надо искать такие пути, чтобы тем, кто садистами по природе своей все же не является, было бы невыгодно над человеком издеваться. Часто пытки применяются именно потому, что идет борьба за раскрываемость преступлений. Вот сейчас Борис Грызлов обещает все это изменить, ввести другие показатели оценки деятельности МВД, вместо раскрываемости. Но пока требуют от следователей, дознавателей, участковых раскрываемости. Недавно милиционеры забастовали по поводу того, что им дают плановые задания по раскрытию преступлений. Участковым план дают по конкретным преступлениям, их количеству - в месяц, в квартал, в год. Не раскрыл – премии не будет, не отпустят в отпуск. Скажем, участковому нужно, раз в квартал раскрыть два притона. А если нет на его участке притонов, ему, что, создавать их надо что ли?

Помимо «плановых заданий» на уровень насилия в органах внутренних дел влияет профессиональный уровень следователей и дознавателей. Он сильно снизился, вот они и вынуждены просто на кого-то "вешать" нераскрытые преступления. У них это так и называется – "висяк". Надо раскрыть. Берут не то чтобы совершенно невинного человека, но поймали человека за одну кражу, например, и вешают на него еще 20 краж. Это повсеместная практика.

Или "новшество", возникшее в демократической России: пытать для того, чтобы получить взятку. Часто милицейские работники занимаются разборками, служат "крышами" для коммерческих структур. А тут без профессионального палачества не обойдешься.

Проблема в том, что о работе милиции и следователей судят по раскрываемости преступлений. Немаловажно и то, что если есть собственное признание обвиняемого в деле, то оно считается «проходным»: оно дойдет до суда, и человека осудят. Это тоже влияет на оценку работы органов внутренних дел. До сих пор судьи при принятии решений основывают приговор исключительно на признании подсудимым своей вины. Если есть признание, а человек говорит – «меня пытали, чтобы получить признания» - это на приговор не влияет. Подсудимому (это конкретный случай, я цитирую одного прокурора) говорят: в 37-м еще и не так пытали, и ничего - люди невиновные не сознавались.

Если бы нам сейчас вдруг удалось добиться, чтобы пыток не было и незаконного давления на подозреваемого не было, то 90% всех уголовных дел развалились бы на суде. Но вряд ли населению от этого было бы легче. Это, может быть, неожиданно прозвучит, но на самом деле тогда пришлось бы и реальных преступников отпускать на свободу: при соблюдении всех процессуальных норм наши следователи вину пойманного ими настоящего преступника не докажут. И это привело бы к тому, что мы сами бы стали требовать, чтобы милиция применяла пытки, если доводить ситуацию до логического завершения.

Поэтому у нас вот какой подход. Наш Центр изучает причины пыток еще с начала 90-х годов. Один из результатов этого исследования: надо работать с палачом. Это важнее, чем работать с жертвой пыток. Пока не поймешь, в чем причина пыток, почему опер, дознаватель, следователь вынужден пытать свою жертву, ситуация не изменится. Ну, посадят одного палача – придет десять других, которые тоже вынуждены будут пытать подследственных и свидетелей. Некоторые бывшие следователи рассказывают, что в кабинете в шкафу у них был противогаз. И его приходилось доставать. Занимается он делом, как положено – так на это времени уходит много. Приходит начальник, говорит: у тебя столько дел нераскрытых, а ты с этим тут сидишь, ерундой занимаешься, так дай ему в лоб, и он признается. Уровень профессионализма следователей упал еще и потому, что Россия пошла по пути экстенсивного (соответствующего росту преступности) увеличения количества сотрудников органов внутренних дел. Хотя мировой опыт показывает, что это совершенно бесперспективный путь. Нельзя увеличивать карательный (следственный, полицейский и т.п.) аппарат. Преступность растет во всех странах, даже в Скандинавии: там за последние 20 лет преступность в 3 раза выросла. Западные страны пошли по пути интенсивного воздействия на рост с преступностью. Это, во-первых, большая снисходительность к традиционной преступности. Ее еще называют бытовой: мелкие кражи, хулиганство, легкие телесные повреждения и т.п. Мы на самом деле этой преступности не так боимся. Такая «снисходительность» позволяет органам уголовного правосудия сосредоточится на нетрадиционных видах преступности: наркотики, терроризм, вандализм, оргпреступность, коррупция и т.д. Дополнительные же средства, без них не обойтись, идут не на увеличение количества полицейских, следователей, судей, а на обеспечение их более качественной работы: больше помощников, компьютеров, других технических средств, и т. д.

У нас сейчас количество следователей со стажем работы более одного года (раньше человек не мог стать следователеб без трехлетнего стажа) – треть, с высшим образованием - 60%, а с юридическим – вообще 30%. Одна из участниц нашей дискуссии на Гражданском Форуме рассказывала, что когда ее просили быть защитником на суде, судья ей отказал по причине отсутствия у нее высшего юридического (простое, техническое, у нее было) образования. Это даже не смешно. То, что следователи зачастую никакого высшего образования не имеют, отправлению правосудия как бы не мешает. А вот отсутствие у защитника юридического (не высшего) образования – причина отстранить его от участия в деле.

Выход я вижу в том, чтобы изменить систему отчетности, изменить показатели работы органов внутренних дел. О работе милиции и следствия должно судить не по количеству раскрытых преступлений, а по тому, насколько мы чувствуем себя в безопасности. Если мы считаем, что положение с нашей безопасностью улучшилось, значит милиция работает лучше. Еще надо использовать стратегию предупреждения преступности. Конечно же главной фигурой в МВД должен стать участковый, которого мы, живущие на его «участке», знаем «в лицо», который готов к нам зайти и поболтать за чашкой чая (не будет большим грехом, если мы с ним и по стопочке пропустим) «о том о сем». Преодоление затянувшегося кризиса правопорядка требует не только законодательных и структурных преобразований (уже начавшихся), изменения системы показателей, по которым оценивают работу правоохранительных органов и т.п., но и перехода от технологий надзора за обществам к технологиям сотрудничества с ним. На Западе эту технологию называют – «опора на население». Она включает в себя широкое привлечение граждан к обеспечению собственной безопасности, использование потенциала обычного права, традиционной культуры, а также общественного контроля за правоохранительными органами. Такой контроль повышает уровень прозрачности и ответственности исполнительной власти, соблюдения прав человека. По сути – это иммунная система государства, помогающая справиться чиновничьему сообществу с традиционными для казенных систем «болезнями» (примат ведомственного интереса над государственным, коррупция и др.). Также необходим гражданский контроль над МВД, проект соответствующего закона разработан нашим Центром еще в1996 году, но до сих пор из-за сопротивления правительства не принят (Госдума однажды принимала его в трех чтениях – не помогло).

Если говорить о более важных вещах, то правосудие не должно рассматриваться, как нечто такое, за что не надо платить. Оно должно оплачиваться, как жилье, например. А в России правосудие воспринимается как нечто такое, за что платит дядя, государство. Население само должно платить за свою безопасность. Платить правоохранительным органам, судам, тюремщикам надо не за функционирование их ведомств, а за конкретные вещи: за степень нашей безопасности, за реализацию конкретных программ, за их безвредность, за стремление перемениться к лучшему. Свой вклад должна вносить каждая локальная общность, т.е. мы сами. Это не сверхсложный механизм, он вполне нормально действует в других странах, вспомним, например, о выбираемых шерифах. И, конечно, в суде признание обвиняемого не должно играть такую роль, как сейчас: если человек признался – за решетку его.

Суд, прокуратура и милиция – это, по-прежнему: карательный треугольник. Они чувствуют себя коллегами, союзниками и, в общем-то, зависят друг от друга, и поддерживают друг друга.

Пытки – это страшное дело еще и потому, что они влияют на очень глубинные вещи. Ученые установили: если человека пытают, то это влияет на его геном, на будущие поколения. Пережитый страх передается нашим детям, нашему будущему. А так хотелось бы, чтобы, если не мы, так дети наши, жили бы без страха перед «ментами». Им и без того, проблем хватит. Нормальных, человеческих проблем.