Явление ящера
(дискуссия о тюремной субкультуре)
Участники: Абрамкин Валерий Федорович (В.А.) - руководитель
Общественного центра содействия гуманизации пенитенциарной
системы; Белановский Сергей Александрович (С.Б.) - социолог;
Чеснокова Валентина Федоровна (В.Ч.) - социолог; Андреев
Александр Петрович (А.А.) - социолог.
В.А.: Что мы можем считать установленным в результате
наших исследований тюремной субкультуры? Честно говоря,
хотя я сидел шесть лет и наблюдал достаточно подробно
и тюрьму, и строгий режим (а не только общий), – мир,
из которого я пришел, теперь, по итогам исследования,
показался мне еще более необычным. Результат исследований
просто сенсационный. Если вы уберете из описаний всю
тюремную атрибутику и привязку к месту, то можно подумать,
что это этнографическое описание какого-то племени,
найденного в джунглях Амазонки: ритуалистика, похожая
на описания этнографа.
Все отмечают, что в первый момент, когда они попадают
в лагерь, кажется, будто это сумасшедший дом. Скажем,
я прихожу в камеру и вижу, как здоровые и образованные
люди очищают стол стеклом от окна, потому что в камере
побывал "петух", который не признался, что
он петух. Они довольно интеллигентные люди: прораб,
лесник, который писал стихи и повести. И все они этот
тюремный закон выполняют, признавая его нормальным:
петух есть петух. И дело тут не в страхе – просто они
саму эту норму воспринимают как нормальную. Даже пытаются
объяснить себя и говорят, что это – черта русского народа,
который от холерных избавляется, а петух, он как холерный...
Я сам слышал такие рассуждения.
Непостижимо и непонятно – как и когда все это образовалось?
Если бы мы вдруг обнаружили, скажем, динозавра в лесах
Подмосковья, а потом еще и узнали бы, что он, без всяких
промежуточных мутаций, произошел от лесной ящерицы,
это было бы примерно сопоставимо с тем, что произошло
в начале 60-х годов в наших уголовных лагерях. И факт
этот не был никем замечен.
Нет ни одного свидетельства конца 50-х – вплоть до
начала 60-х, что в зонах были опущенные. Единичные факты
из отдельных зон ни о чем не говорят. Но уже в 1965
году мы не встречаем ни одной зоны, в которой не было
бы опущенных. Буковский, который сидел в 1966-67 годах,
пишет об этом как о вполне устоявшемся вековом явлении
– его интонация именно такова. Позже в уголовных зонах
он не сидел и этого видеть не мог – пошел в политзону.
Марченко об этом совсем не пишет, хотя подробно описывает
все традиции, нравы конца 50-х годов. А в 60-е годы
уже полно описаний подобного рода. Мы отметили, что
люди, которые сидели в 40-х, 50-х, 60-х годах, задним
числом распространяют это позднее явление на более ранние
периоды. Когда же их начинаешь расспрашивать, сидели
ли гомосексуалисты за отдельными столами или нет, они
вспоминают, что нет..
Едва возникнув, весь этот мир производит впечатление
векового. И эту сторону очень важно понять.
В.Ч.: Для нас все исследуемое было странно и
в какой-то мере чудовищно, и я думаю, что для обычного
человека все это будет еще более странным и чудовищным.
Но когда мы поработали с этим материалом, мы поняли,
что какая-то закономерность здесь есть. И есть причина.
– Этот странный мир возник в ответ на какую-то ситуацию,
которая создалась именно в начале 60-х годов. Она-то
и породила этот мир.
В.А.: Когда я упомянул о динозавре, могло показаться,
будто какая-то стихия прорывается через толщу веков
из первобытной дикости. Но не следует рассматривать
субкультуру заключенных как регресс. Может быть, более
правы те, кто видят в этом признак живой культуры. Она
работает, она существует, а выглядит она так дико и
страшновато как раз потому, что она живая.
Вот, например, сюжет, который описал Яненко. Требуется
ввести новую норму, связанную со шконками (шконка –
нара в бараке или камере). Понятно, что нельзя пользоваться
матрасом, бельем, которым пользовался петух, но сама
по себе шконка железная. Можно на ней спать заключенному,
или нет?
На самом деле, ситуация довольно конфликтная. Она может
привести к взрыву, к бунту, к нарушению стабильности
жизни. Предположим, зэки признают, что шконка контачится
с петухом – тогда на ней нельзя спать. А как быть администрации?
Выбрасывать освободившиеся шконки, если на них петухи
спали? Администрация не может допустить такого безобразия.
В этот момент и включаются "правильные авторитетные".
Они собирают совет, на котором этот вопрос обсуждается
со всех сторон и принимается решение – "железо
не контачится". Это означает, что введена новая
норма. Такой механизм принятия нормы обеспечивает, что
она воспринимается всеми остальными как правильная.
С.Б.: Настоящее этнографическое описание!
В.А.: Итак, в 60-е годы возникает совершенно
новая субкультура, которая объединяет всех заключенных.
Дело в том, что если раньше вор в законе и блатной становились
таковыми по жизни на воле, то в 70-е годы блатной и
"правильный" – это человек, который хорошо
показал себя в тюрьме. Раньше они себя называли "люди",
а сейчас они себя называют "арестантами".
"Кто ты по масти, по группе?" – и в ответ
слышишь, что он арестант, то есть настоящий и правильный
арестант. Он живет так, что становится авторитетом.
И он уже как бы представляет интересы всего тюремного
мира (в отличие от ситуации 50-х годов). Появляются
новые блатные. Все наши респонденты, особенно из политических,
кто читал Солженицына и Шаламова, отмечали, что, де,
Солженицын и Шаламов не заметили того и не заметили
другого, но им и в голову не пришло, что при Солженицыне
и Шаламове многое было просто иначе!
С.Б.: Мне кажется, что в блатную субкультуру
интегрируется определенный контингент. Люди, который
прошли дворовые компании, были "шпаной", довольно
естественным образом в этот мир интегрируются, потому
что сам феномен "шпаны" формируется под влиянием
уголовного мира, в результате чего многие понятия для
таких людей кажутся достаточно естественными. А люди,
принадлежащие принципиально к иным субкультурам, на
мой взгляд, туда и не интегрируются.
А.А.: Люди из дворовых компаний тоже не всегда
попадают в блатные. По крайней мере, многие из тех,
кто сидел на "малолетке", а потом на "взросляке"
очень часто оказываются на более низких ступенях неформальной
иерархии. Я знаю, что обычно они попадают в страту "солдат"
или "гладиаторов". А до уровня настоящих блатных
они, как правило, не доходят.
С.Б.: Известно, что где-то в 50-е годы, перед
Московским фестивалем 1957 года, была проведена чистка.
В те годы Москва была окружена кольцом барачных строений,
поблизости от лесов, и там процветала эта субкультура
– частично шпанистая, частично уголовная (они были сильно
сращены). В этих ближних лесках были какие-то шалаши,
жглись костры, были рынки и прочее. Об этом мало кто
помнит теперь. Но перед фестивалем все это было уничтожено
разовой военизированной акцией. Эти сходки в лесах или
в бараках просто окружались войсками, были даже перестрелки,
многих расстреливали на месте из тех, кто пытался сопротивляться,
убивали на месте, а остальных собирали и куда-то увозили.
Трудно сказать куда, но, скорее всего, не на общий режим.
Кроме того, участковые милиционеры составляли списки
на тех, кто жил в бараках и квартирах, кто состоял на
учете – их тоже всех подчистую забрали. Эта акция, при
всей ее незаконности и жестокости, очень сильно способствовала
оздоровлению атмосферы в Москве. Многие хулиганствующие
компании распались. Сам уровень их криминальности резко
понизился. На это еще наложилось массовое жилищное строительство.
Произошло их территориальное разобщение, перемешивание
во второй половине 50-х годов, и вот этот момент послужил
стартовым толчком для снижения преступности вообще.
В.А.: Внесу ясность: именно в эти годы создавались
специальные воровские зоны.
С.Б.: Кроме того, война оставила после себя
большой хвост в виде различных вооруженных банд, преступности
и т.д. Война с этим началась еще в конце 40-х годов
и продолжалась все 50-е годы. Эти хулиганские и воровские
организации были вооружены. И боролись с ними примитивным
способом: окружали и забирали всех, кто попался. Бывало,
что попадали случайные люди, – всех забирали, и это
никого не волновало. Такой был метод борьбы. И в 50-е
годы он частично продолжал действовать. Тогда возникло
разделение зон. И в зоны общего режима попали те, кто
шел по первой ходке, то есть относительно молодой контингент.
Я думаю, что эта мера была сознательной, а те, кто
ее проводил, исходили из следующей социологической гипотезы:
необходимо воровскую сложившуюся субкультуру изолировать
от тех, кто идет по первой ходке. Воров в законе надо
запереть надолго – они люди конченные, а тех, у кого
небольшие сроки – скажем, три года, – надо содержать
отдельно. При этом надеялись пресечь преемственность
субкультуры. Человек, мол, отсидит в лагере и вернется
нормальным человеком. Но возникло противоположное явление:
в лагерях возникла субкультура еще более криминальная,
чем была поначалу.
В.Ч.: "Более криминальная" – едва
ли, скорее – более жесткая, более ритуальная...
В.А.: Я бы сказал – более асоциальная. То есть
контингент, прошедший лагеря, становится более асоциальным,
чем он же был до попадания в тюрьму.
Все отмечают, что этот мир очень странен, несопоставим
с нормальным жизненным опытом. Мир этот страшно тяжел,
и ты туда входишь с огромным трудом, потому что все
кажется совершенно непонятным, каким-то нелогичным.
И когда выходишь обратно на волю, повторно испытываешь
то же самое. Отсидев более трех лет, очень тяжело выходить
обратно, тяжело привыкать.
А.А.: В 60-е годы очень сильно изменился контингент
– и не только в возрастном, но и в культурном плане.
Он не сравним ни с 40-ми, ни с 50-ми годами. Появился,
например, закон о посадке мужа за избиение жены. Так
тогда за семью начали бороться. Возникла целая концепция,
правда, не до конца продуманная, – концепция уничтожения
преступности. И число посадок возросло, и число зэков.
Лагеря до этого стояли полупустые.
В.Ч.: Во-первых, возросло число людей, посаженных
по нелепым статьям, малокриминальным, во-вторых, вероятно,
увеличилась оборачиваемость, потому что люди садились
на малые сроки и быстрей выходили на волю...
В.А.: Официальная наука считает тюремную субкультуру
чем-то плохим и опасным. Она рассматривает всю социальную
структуру с точки зрения управления. Не ставится задача
достичь того, чтобы эта среда стала менее криминальной.
Вообще же опасен именно "вставший на путь исправления",
так как человек, который вышел за рамки своей субкультуры,
способен на самые зверские преступления. Это показывает
лагерная практика. У такого человека нет нормы, нет
предела, он может убить, и даже чувствует себя вправе
убивать.
А.А.: Обычно амнистия, когда на свободу выходят
в основном козлы, и вызывает всплеск преступности.
В.А.: Они же освобождаются как "вставшие
на путь исправления". А что это такое? Это человек,
который добровольно взялся следить за своими товарищами.
Он уже себя чувствует неполноценным. Он сам себе вынужден
доказывать, что он человек, а раз он тварь, то и все
вокруг твари, – только прикидываются хорошими. Вот –
типичная философия козла. Но самая опасная публика –
блатные, которые стали козлами! Это уже совершенно беспредельная
публика, и их-то назначают в пресс-камеры, дневальными
в ШИЗО, ПКТ. В них даже чувствуется что-то садистское,
они хуже любого мента. И это результат того, что человек
выпал из нормальной жизненной среды в дичайшее аутсайдерство.
С.Б.: Что же произошло в 60-е годы, какова ваша
трактовка?
В.Ч.: Известно, что тогда был принят ряд положений.
Во-первых, разделение зон; во-вторых, по новым статьям
пошел новый контингент в зоны; в-третьих, большая изолированность
от внешнего мира.
А.А.: И еще среди ментов новые кадры пошли.
В.Ч.: Вот об этом важно сказать. Среди ментов,
по-моему, произошли какие-то сильные внутренние сдвиги.
Уже в 70-х годах было ощущение, будто менты потеряли
свою идеологическую основу, что они перестали верить
в то, что они защищают. Иногда говорят, что они всегда
формировались из такого контингента, но мне кажется,
что даже вся эта криминальная публика, которая собралась
в правительстве СССР где-то в 20-е годы, они не только
рвали на себя – пусть дикими способами, – но они что-то
защищали. А с 70-х годов, возникает такое ощущение,
человек, защищающий порядок, потерял веру в этот порядок.
Потерял веру заключенный, но и защитник порядка потерял
веру в порядок. У зэков есть четкое понимание, что менты
– это люди, потерявшие все идеи. Либо они садисты, либо
карьеристы, либо пришли за материальными благами, –
больше ничего у них за душой нет. И, вероятно, главное
противостояние началось в результате этого процесса
и с этого момента.
В.А.: Что такое правильный блатной? Во-первых,
это аскет по натуре. Его имидж – это имидж героя нашей
традиционной культуры. Он обязательно воюет за общество,
а не за себя. Он готов страдать, готов отправиться на
тюрьму, в ПКТ, в ШИЗО, где его морят и всего лишают.
Поскольку он стоит за мужиков, он страдает даже с удовольствием.
Он очень любит рассуждать, это особенно свойственно
русским ворам.
Они и сами так говорят: "Я вор в законе, я сюда
прибыл, и моя задача установить здесь правильные понятия.
Чтобы здесь было все правильно, все справедливо, без
мата, без оскорблений, чтобы никто никого не обижал:
мужики петухов, блатные мужиков и так далее".
Вот эпизод, который описывает Носачева: "Сидит
такой маленький, плюгавенький". (А это был вор
в законе Федя Коганский. Она же представляла его себе
героем, красавцем.) Администрация девушек обрила наголо
– для них это позор, потому что так поступают у женщин
с крысами, с теми, кто ворует, или с вшивыми. А менты
наказали их за то, что они сопротивлялись.
Зеки приходят в страшном стрессе, а вор кричит: "Девочки,
держитесь, – у тех, кто вас остриг, теперь дети будут
рождаться лысыми". И это на всю тюрьму! Тут же
он распоряжается, чтобы из хозбанка кто-то принес им
жареную картошку, сигареты... Этот благородный вор не
может уничтожить ментов, но он должен что-то сказать
про них и даже, в случае чего, взбунтовать тюрьму.
А.А.: Положение о самодеятельных организациях
в лагерях было издано, кажется, в 1967 году. И, насколько
я помню, в середине 70-х годов был еще один штурм, когда
были даны указания, чтобы 70 процентов заключенных зоны
включить в СВП. Они даже пытались в политзонах это сделать,
но ничего не получилось.
В.А.: Я говорю о лагерной ситуации начала 60-х
годов. Ведь именно с того времени так активно начали
создавать лагерную номенклатуру из тех, кто попал в
активисты, "стал на путь исправления". Он
мог десять раз садиться и в десятый раз "стать
на путь исправления". В результате он попадает
на соответствующие должности, а для того чтобы попасть
на должность, нужно вступить в эту самую СВП. Происходит
примерно то же, что и на воле. А сотрудничать при этом
он должен с администрацией, То есть как бы против всего
общества.
Если судить по жаргону, вначале появляется слово "козел",
обозначающее "опущенный". Затем, где-то в
конце 60-х годов появляется слово "петух"
и отделяется от слова "козел". Козел – тот,
кто сотрудничает с администрацией, а петух – из касты
неприкасаемых.
В начале 60-х годов происходит первое покушение на
культуру, то есть людям предлагают стать совсем другими,
им предлагают предательство, причем явное. Сексот работал
втихаря, а теперь он уже в открытую говорит: "Пойду
и сдам шкуру начальнику". Это считается падением
нравов – дальше некуда.
И вот, в 60-х годах происходит взрыв традиционного
порядка, понятий, духовных составляющих, центра, стержня,
ядра... И масштаб угрозы привел к тому, что мобилизуются
последние резервы культуры, самые атавистические. Каста
неприкасаемых – это уже праязычество. В русской культуре
никогда не было неприкасаемых – это что-то доисторическое.
В.Ч.: Это остракизм, – в условиях, когда человека
нельзя выгнать за пределы физически, потому что менты
не дают. Самый обыкновенный остракизм.
В.А.: Да, изобретается такое наказание, которое
внешне страшней смертной казни: человек жив, он все
время на глазах, и его все пинают ногами. Кроме того,
это вечное наказание – без права на реабилитацию. Эти
жестокие вещи явно были культурным изобретением и, видимо,
последним, отчаянным резервом культуры.
В.Ч.: Можно предположить, что разрушительная
агрессия дошла до самого ядра тюремной культуры, и это
ядро дало такую мощную ответную реакцию. Есть ценности,
которые мы всегда нарушаем – правдивость, например,
но предательство – не из таких. Это уже самое страшное
нарушение. Предателя не любит ни тот, кого предали,
ни тот, кому предали. И, видимо, это уже покушение на
ядро культуры, причем – общенациональной культуры или
даже общечеловеческой. Государство предложило людям
такие нормативные схемы, в которые не встроились 80
процентов заключенных. И теперь все живут по тюремному
закону, категорически запрещающему всякое сотрудничество
с администрацией!
Вот вам парадокс – государство боролось против блатных,
а получило тюремный закон. Прежде блатные были меньшинством
– теперь тюремный закон охватывает 80 или 90 процентов
людей в зонах.
В.А.: Эти процессы начала 60-х годов в зонах
напоминают процессы кодификации представлений традиционной
культуры. Прежде было много локальных общностей, разбросанных
по всей территории СССР, причем существовавшие в этих
зонах порядки заметно различались. И вдруг внезапно
масса локальных общностей вырабатывает единую культуру,
единые нормы, действующие везде.
Кстати, воры отрицают свою причастность к возникновению
института опущенных. Когда я разговаривал с правильными
ворами в законе, они все наотрез отрицают, что воры
могли бы придумать институт опущенных. У них даже есть
любопытная теория, по которой опущенных придумали оперы,
менты.
Что такое воровской закон? По нему тебя могут убить,
могут выколоть глаз, руки-ноги поломать, но такого наказания,
как опустить человека, там нет. Правильные блатные хорошо
рефлексируют, занимаются нормотворчеством, то есть они
– люди довольно интеллигентные. Сколько я ни встречал
правильных блатных – это люди, к тому же, образованные,
они интересуются языками, много читают и даже посещают
оперу. На общем фоне они выглядят интеллигентно. Какова
сейчас задача нашей интеллигенции на свободе? Может
быть, задача интеллигенции отрефлексировать традиционную
культуру, то есть кодифицировать ее и сделать так, чтобы
появились автономные личности?
В.Ч.: Нет, автономные личности все равно появляются
сами по себе. Но если не происходит рефлексия структуры,
то они разносят структуру социальной системы и культуру.
Автономная личность должна быть впитана в новую социальную
структуру, должна произойти рефлексия прежних культурных
норм в новой ситуации, чтобы личность могла, так сказать,
"вернуться" в общество.
С.Б.: Это как демократы: едва они побеждают,
как всю социальную структуру разносят. Единственная
идея, с которой демократ приходит на выборы, – разогнать
исполком. При этом он понятия не имеет, чем исполкомы
занимаются. Канализация, водоснабжение, энергоснабжение
домов: складывается впечатление, что демократы и не
знают, что такие функции власти существуют. "Там
засели аппаратчики – их надо разогнать".
В.А.: Какая же нам нужна структура власти? Какой
должен быть механизм выдвижения этих авторитетов? Я
представляю, каков механизм выдвижения авторитетов в
зоне. Там никто никого не выбирает. Человек просто жизнью
своей доказывает, что он способен противостоять обстоятельствам.
С.Б.: Так ведь там малое общество. Он жизнью
своей доказывает... – и остальные видят его жизнь; а
в массовом обществе такое невозможно.
Но демократам можно порекомендовать прекратить законотворчество
в масштабах всей страны. Я думаю, что областные советы
лучше с этим справятся. Они лучше отрефлектируют и легитимизируют
обычное право, которое существует на их территории.
В.А.: Вот и наши предложения базируются на том,
чтобы создавать местные исправительные учреждения, местные
системы исполнения правонаказания, где положение заключенных
будет регулироваться законами (положениями), принятыми
облсоветом и утвержденными центральной властью, при
условии соответствия их минимальным стандартам.
С.Б.: Я – за. Я бы сказал, что здесь сработает
элемент стохастики. В России 72 области – где-то будут
более удачные решения, а где-то менее удачные. Позитивный
опыт будет распространяться, несомненно. И это касается
не только мест заключения. "Конкуренция государство
построит".
Если как-то локализовать эту законотворческую работу,
то в нее будет втянуто больше людей. Я думаю, что у
нас нужна большая федерализация, чем в Штатах.
Необходимо большее утекание функций государственной
власти в регион. Ну не работает у нас центральная власть
– и все! И законы ее нелепы. Область стоит ближе к реальности,
поэтому там таких проколов будет меньше и их легче исправить.
Примут что-то нелепое – тут же пойдет обратная реакция;
соберутся, пересмотрят. А то поди собери этот Съезд...
В.А.: Есть преступность, которая всегда существовала
и будет всегда существовать. Я бы ввел такое понятие,
как нормальная преступность. И нормальный преступник
может, честно говоря, быть неплохим человеком. К примеру,
Отелло в принципе нам симпатичен, хотя он преступник.
Он – нормальный преступник, потому что поступает по-человечески.
Мне даже кажется, что если такая нормальная преступность
в каком-то этносе падает ниже определенного уровня,
то это говорит о том, что этнос умирает. Агрессивная
часть этноса нужна ему на случай экстремальных ситуаций,
например, войны или другой угрозы его существованию...
Преступность – та неизбежная плата, которую мы должны
отдавать. И поскольку такая преступность имеет метафункцию
в культуре, следует признавать это явление человеческим.
Нормальный преступник – это смелый, азартный, легко
заводящийся человек, не испытывающий страха, обычного
для всех людей. Он культурный человек! И если таких
людей не остается, это в общем-то плохо для общества.
С.Б.: А что значит: "ненормальная преступность"?
В.А.: Среди авторитетных людей, например, такой
вид преступности, как хулиганство, презирается и их
представителей называют "бакланами", – слово
это презрительное. Это в общем-то ничтожный человек.
А хороший человек – такой дерзкий парень, но не психопат.
Он зря не бузит, но в случае чего постоит за дело. Ненормальная
– это немотивированная преступность, выходящая за рамки
тех представлений, которые мы считаем правильными. Вообще
в правильных зонах и в правильных камерах такие преступления,
как изнасилование, немотивированное убийство и прочие
– считаются плохими. Предательство также. Насиловать
ребенка – зверство. И таких людей в лагерях очень часто
самих опускают. У нормальных преступников, у представителей
субкультуры, всегда есть определенные нормы и рамки.
С.Б.: Представление о чести?
В.А.: Да, и это общечеловеческие представления.
Как вырабатываются нормы, мы видели. Обычно при решении
таких вопросов вспоминаются все прецеденты. Когда собираются
сходки воров – правильных и блатных, – туда иногда приглашают
человека, который помнит много прецедентов и знает множество
законов. Он не имеет голоса, но дает информацию и выступает
как консультант.
Это обсуждение идет совершенно всерьез. Это вам не
какая-то внешняя власть, которая сдуру что-то придумала
и навязывает всем остальным. Они ищут истину, справедливость.
Вот и сейчас возникла необходимость вводить новые нормы,
которые будут приняты обществом как свои, – а нет никаких
механизмов для введения этих норм. С этой точки зрения
можно понять предложение Солженицына создать Думу –
собрание авторитетных людей, которые, хорошо зная жизнь,
что-то обсуждают и принимают решения. Ни в коем случае
эти люди не должны быть выборными, представляющими какую-то
определенную часть населения, но – уважаемыми.
Мы все еще не знаем своей культуры. Мы видим, что культура
жива на уровне человека и первичных групп, и мы уже
видим, что культура способна к отпору. Это хорошо бы
иметь в виду сейчас, потому что упования на рынок и
на корыстные мотивы, на дух наживы могут привести к
цепной реакции отторжения из глубины культуры. И когда
ведут лобовую атаку на ценности, которые есть в нашей
традиционной культуре, – аскетизм, примат общего дела
над личным – все это может вызвать опять-таки жуткой
силы реакцию.
Если к живой ткани поднести раскаленное железо, образуется
уродливый волдырь. Но как защитная реакция живой ткани,
волдырь – это нормально.
Источник: журнал "Век ХХ и мир", 1992,
#3.
Первая электронная публикация – Русский Журнал,
1998.
http://www.russ.ru/antolog/vek/1992/3/stol.htm
|