Представляем ли мы, русские, нацию? [1]

Ксения Касьянова

Мы, русские, большой народ и ярко выраженный этнос с древней и оригинальной культурой. Это не вызывает ни у кого сомнения. А вот сложились ли мы в нацию - пока еще вопрос. И ответить на него мож­но, только прояснив, что же мы понимаем под "нацией".

До определенного момента общество развивалось и стабилизировалось на основании так называемого "обычного права", т.е. права, установленного па обычае. Обычай же, как и традиция, весьма надежен, устойчив, но из­менения в нем не могут происходить быстро. Он модернизируется и трансформируется, конечно, но страшно медленно, веками, уж во вся­ком случае десятилетиями. Обычай держится авторитетом предков, многих поколений предков. Его сила - в его древности. Обычай, уста­новленный несколько лет назад, — это еще не обычай, просто конвенциональная условность, которую можно принять, можно и отменить. Как современный юридический акт, только без сильного механизма, обеспе­чивающего его выполнение, каким располагает современное государ­ство. Обычай обеспечен только общественным мнением и моральным чувством.

Любая социальная группа, большая и маленькая, организуется прежде всего системой представлений, которые должны быть не хаосом, но космосом, объединяющим различные фрагменты и подструктуры в единое непротиворечивое целое. В нем нормативные пласты упорядочи­ваются ценностно окрашенными представлениями о мире и месте в нем человека, о том, что есть добро, что - зло, что справедливо, что не­справедливо, важно и второстепенно. Именно это делает поведение че­ловека ценностно обоснованным и придает его жизни смысл и значение. "...Любая социальная группа, - пишет польский социолог Юзеф Халасинский, - это вопрос представлений... она зависит от коллективных представлений, и без них ее невозможно даже вообразить". Еще ранее это бесстрашно и обнаженно сформулировал Эмиль Дюркгейм в своем труде "Элементарные формы религиозной жизни": "Общество основы­вается... прежде всего на идее, которую оно само о себе создает".

Как переформировывались в нации, например, английский и французский народы? Философы выдвигали и разрабатывали некото­рые глобальные принципы о человеке и отношении к нему и его самого к миру и обществу. Часто им казалось, что они формулируют какие-то извечные и универсальные законы и истины (например, понятие о при­рожденных правах человека). На самом же деле они переводили в сло­ва ценностные положения и принципы собственных этнических куль­тур. То, что некоторые принципы оказывались общими и "мигрировали" из одного этнического ареала в другой, объясняется большой близостью западноевропейской группы культур, которые издавна развивались в тесном общении друг с другом. На основании этих принципов и законов (и параллельно с их разработкой) строились идеалы и представления об обществе, в котором достойно и удобно жить человеку с такими принципами. Представления постепенно доводились до политических программ и лозунгов. Вряд ли все это было достаточно адекватно сформулировано, а тем более воплощено в ходе общественных движе­ний и революций - так в истории никогда не бывает. Идеал остается идеалом. Но идеал сплачивает людей, поднимает их на борьбу, на дела ради достижения цели, помогает переносить трудности, преодолевать кризисы. Система идеалов и целей, тесно связанная с этническим комп­лексом ценностей и представлений, и есть тот стержень, вокруг которо­го собирается, кристаллизуется нация.

Еще в XIX в. сам этот процесс складывания нации был осознан Ренаном. Хосе Ортега-и-Гассет назвал это "формулой Ренана":

"Общая слава в прошлом и общая воля в настоящем; воспоминание о совершен­ных великих делах и готовность к дальнейшим - вот существенные ус­ловия для создания нации... Позади наследие славы и раскаяния, впе­реди - общая программа действий... Жизнь нации - это ежедневный плебисцит".

Государственные образования и социальные структуры, формиру­емые этносом, становятся большими и сложными, а следовательно, ме­нее устойчивыми и хрупкими. Население расселяется по большой тер­ритории, создает свои варианты культуры, языка и обычаев. Собствен­но этнический элемент, передаваемый непосредственно по наследству, все сильнее размывается: на больших пространствах и в больших мас­сах населения неизбежны смешанные браки. Этнос начинает исподволь подвергаться эрозии. Наиболее активно сохраняют этнос на этой стадии предание и культура (те ее слои, которые ближе всего лежат к ценност­ным представлениям) да еще воспроизводимая по инерции иерархия образов жизни, присущая этносу. Но в какой-то момент возникает кри­зис (война, экономическая разруха), развязывающий деморализован­ные силы общества. Государственные и общественные структуры ока­зываются не в состоянии противостоять распаду целого. И тогда следу­ет призыв к нации с напоминанием о защищаемых ценностях: отечество в опасности, наша жизнь и наши ценности под угрозой — поднимайтесь и беритесь за дело все, кто может. И этнос восстает и показывает, на что он способен. Побеждает или погибает.

Тот, кто, услышав призыв "отечество в опасности", не укрылся в укромном месте, не побежал за границу, в мирные и благоустроенные государства, со своими детьми и имуществом, а взял оружие и стал защищать отечество, тот показал — в первую очередь себе самому, а затем уже и другим, - что ему важны эти ценности и эта культура, что он готов защищать ее, спасать, оберегать, следовательно, что он полноправный сын этого отечества.

Леопольд Седар Сенгор, уроженец Сенегала, католик, философ и поэт, получивший блестящее образова­ние во Франции и принятый в самых элитных интеллектуальных фран­цузских кругах, вдруг ощутил себя африканцем и развернул движение за пробуждение национального самосознания Черной Африки, то глав­ным для него была именно национальная идея. Он объяснял это так:

существуют определенные этнические образования - "родины", общнос­ти людей, связанных единством языка крови и традиции. То, на чем зиждется предыдущий этап развития этноса.

"Нация - это не родина, - пишет Сенгор, - она не включает в себя естественные условия, она не есть проявление среды, она есть воля к созданию, а чаще к преобразо­ванию". И немного далее: "...То, что формирует нацию, - это объеди­ненная воля совместной жизни".

“Нация - коллективное призвание, зависящее от общей шкалы ценнос­тей, от общих институтов и, наконец, от общих целей... Как призвание нация не может быть жесткой рамкой для действия, она сама - сти­мул".

"...Чтобы народ превратился в нацию, необходимо, чтобы индивид через повышение уровня жизни и культуры развился в личность". Другими словами, необходимо, чтобы совершился процесс формирования автономных личностей, которые только и могут по-настоящему составлять нацию.

"Как бы далеко ни заходило просве­щение и подчинение культуре русской земли, всегда остается осадок, с которым ничего нельзя поделать", - пишет Н. Бердяев и этим бессозна­тельно употребленным оборотом "подчинение культуре" показывает подоснову своего анализа: то, что сложилось в самом народе, - это не культура, это дикость, темнота, ее обязательно нужно преодолеть, смять посредством "надевания" на народ единственно правильной культуры - западноевропейской. Ничего другого они не видели, наши раде­тели!) Они не будут также и сокрушаться без конца, что нас недооце­нивают, не любят, ненавидят, плетут против нас какие-то сложные и темные козни и заговоры.

Обогатить, оживотворить мир своими ценностями, а не смотреть в рот человеколюбивому богачу (или, согласно принятому в нашей современной речи эвфемизму, "спонсору"), ожидая подачек не только на уровне материальных ценностей, но и идей, и способов самовыражения, и образа жизни, не заимствовать без разбора и без ума, и не догонять кого-то без конца.

Догонять всегда бесперспективно, потому что, пока мы заимствуем что-то осмысляем это что-то и пытаемся укоренить у себя, те, у кого мы заимствуем, изобретают что-то новое, более сложное и интересное. А мы при такой установке ничего не изобретаем и теряем саму способность изобретать, ведь для этого надо уметь смотреть на мир своими глазами, подходить к нему с неожиданной стороны, воздей­ствовать оригинально. Нужно выдвигать свои идеи, чтобы что-то со­здать. В томчисле и нацию.

Культура - образование многослойное. В ней есть внешние сферы, которыми она соприкасается с социальной и природной реальностью. Это нормативные образования - правила и рекомендации, предписыва­ющие конкретные формы поведения в конкретных ситуациях. И есть сферы более глубокие: системы представлений, включающие мнения, убеждения, идеологии, которые обосновывают, объясняют и подкреп­ляют нормативные структуры. А есть еще ценностное ядро культуры.

В развитой культуре очень много норм-правил (в самых разнооб­разных формах). Ими охвачены все сферы жизни: и трудовые процес­сы, и семейные отношения, и способы завязывания социальных связей (знакомство, "ухаживание", прием гостей и прочее, и прочее), воспита­ние детей, досуг, развлечения, рождение и похороны человека - все это приведено в систему, соотнесено друг с другом, украшено обрядами, расцвечено приметами, поверьями, песнями и сказками, т.е. представ­ляет собою настоящий культурный космос. Этими-то своими конкрет­ными формами культура и соприкасается с внешней ситуацией.

На внешние "подвижки" культура должна отвечать изменением, модернизацией своих внешних форм. Такое изменение происходит не бесконтрольно, но под наблюдением "средних этажей" культуры - представлений, убеждений и принципов.

Модернизация в здоровой культуре в принципе идет постоянно, только интенсивность ее может возрастать и снижаться.

С ценностями шутить нельзя, это вещь очень серьезная. И страшно устойчивая. В самой интимной, глубинной сфере личности но­сителя данной культуры они защищены сильнейшими моральными чув­ствами. И когда нарушается ценностное ядро культуры, люди теряют смысл жизни, теряют себя.

Что же это такое - "ценностное ядро культуры", которое, оказыва­ется, существует не где-то абстрактно, "в культуре", а именно в нас са­мих? Начнем с основания, с того, что Чарлз Кули назвал когда-то "человеческой природой".

По его определению, под человеческой природой "можно подразу­мевать те чувства и импульсы, которые свойственны человеку и недо­ступны животным, в то же время они принадлежат человечеству в це­лом, а не отдельным его расам и эпохам. Это, в частности, симпатия и те бесчисленные чувства, в которые симпатия входит составной частью, например любовь, самолюбие, обида, тщеславие, героизм, а также ощущение социальной справедливости и несправедливости". И далее он поясняет: "...Человеческая природа - не что-то существующее отдельно, в индивиде, это — групповая природа, или первичная фаза общества". Человек с нею не рождается, ему прививает ее общество, а точнее, первичная группа.

И оказываемся мы со своей архетипической довольно суровой культурой, можно сказать, в самых передовых рядах современности: западная культура сделала всему миру "прививку" активности и дина­мичности, теперь эта активность начинает понемногу "разносить" мир, и он нуждается в другой "прививке", которая подняла бы ценность самоограничения. Такую прививку могут сделать только культуры су­губо репрессивные. Потому и выдающийся французский публицист Жан Франсуа Ревель в еженедельнике "Экспресс" не безупрека в адрес западной мысли отмечал, что "все сколько-нибудь значительные идеи приходят в современный мир с Востока".

Вот как преподобный авва Дорофей поучает свою братию (конец VI - начало VII в.): "Каково бы ни было дело, малое или великое, не должно пренебрегать им или не радеть о нем, ибо пренебрежение вредно, но не должно также предпо­читать исполнение дела своему устроению, чтобы исполнить дело, хотя бы оно было со вредом душе... Будьте уверены, что всякое дело, которое вы делаете, велико ли оно, как мы сказали, или мало, есть осьмая часть искомого, а сохранить свое устроение, если случится не испол­нить дела, есть три осьмых с половиною". Даже количественно опреде­лено расстояние между этими ценностями. И так до самого святителя Феофана Затворника, жившего уже в XIX в. в России, написавшего кому-то из своей паствы: "Дело - не главное в жизни, главное - настроение сердца, к Богу обращенное". Везде труду, а точнее, делу отводится явно подчиненное место.

"Душевное устроение" - слово-то какое выразительное! - это что-то не просто сделанное, но заботливо подобранное, обустроенное, бережно хранимое. "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" Хотя, с другой стороны, тот же источник предписывает нам "положить душу свою за други". И мы полагаем, с гораздо меньшими терзаниями и сожалениями, чем наши деловые парт­неры. Так мы воспитаны своей культурой. И поменять эти ценности местами означало бы для человека данной культуры перестать быть самим собой.

Тем не менее мы своей культуры не знаем... Она живет в нас, по существу, на бессознательном уровне. В основании нашего этнического характера лежит некий набор идей (или ценностей), которые в нашем сознании, сознании носителей культуры, связаны с интенсивно окра­шенной гаммой чувств или эмоций ("сентименты"). Появление в сознании любого из этих элементов приводит в возбуждение всю эмоцио­нальную сферу, вызывает бурные и яркие переживания, служит им­пульсом к более или менее типичному действию (если ситуация типич­ная, а то и просток действию). Как бы цепочка такая: "предмет - чув­ство - действие", что можно на досознательном уровне, по крайней мере на уровне довербальном. Этот импульс очень трудно выразить в сло­вах, обосновать, переложить в систему осознанных, ясных представ­лений. Хотя, еще раз подчеркнем, переживания он вызывает очень яркие. Он вмонтирован в нашу психику очень глубоко, и импульс, возбуждаемый таким архетипом, бывает часто гораздо сильнее всего того, что может пробудить в нас любой элемент развитой рефлексив­ной структуры.

В нормальной культурно-однородной ситуации носители одних и тех же этнических архетипов понимают друг друга без слов. Пришел незнакомый человек в дом, снял шапку, поздоровался, стоит у порога, ожидая приглашения, - значит, что-то спросить хочет или предложить, в общем, с добрыми намерениями пришел. Если стоит в шапке и мол­чит, значит - с вызовом или претензиями. Если здоровается, но как-то быстро, холодно и через порог дома старается не переступать, - имеет вражду или обиду. Все понятно. Если этнос большой, расселен на об­ширных территориях, то, как мы уже отмечали, возникают варианты во внешних проявлениях - в поступках и реакциях. Но и тут еще как-то можно сориентироваться: приехал в отдаленные места, веди себя осто­рожно, присматривайся, прислушивайся, выясняй, "как у них тут при­нято". А вот когда с быстрой урбанизацией начинается движение масс из сел в города и наступает поистине вавилонское смешение, тут че­ловек и вовсе теряет всякое представление, как ему вести себя по отно­шению к тому илииному человеку, который как-то непонятно себя ве­дет. И вот тут уже этносу ничего не остается, как переформировываться в нацию: рефлексировать, делать понятными свои ценностные структу­ры и ясными связями соединять их с разными типами поведения, "осваивать" новые, никогда ранее не встречавшиеся ситуации, предла­гать новые модели, основанные на "коренных" ценностях, - и все это на осознанном, вербальном уровне.

"Бесцельное существование, - пишет Ортега-и-Гассет, - это отри­цание жизни, это хуже, чем смерть. Ибо жить - это значит выполнять какое-то задание; и поскольку мы уклоняемся от того, чтобы посвятить нашу жизнь чему-нибудь, мы ее опустошаем".

Необходимо, чтобы те знания, которые передаются народу, те но­вовведения, которые предлагаются для его блага, отвечали на какие-то вопросы, разрешали какие-то проблемы данной, конкретной культуры. "На Западе всякое учреждение, так же как и всякая система, содержит в себе ответ на какой-нибудь жизненный вопрос, заданный прежними веками..." Но это ответы на их вопросы. Наша жизнь и история ставят перед нами другие задачи и проблемы, "а мы еще ничего не сделали, продвигаясь раболепно в колеях, уже прорезанных Западом, и не заме­чая его односторонности".

Мы пытаемся осмыслять свои этнические ценности в чужой, заимствованной системе понятий - в понятиях научной психологии, фрей­дизма, западных философских систем (поскольку своих философов, как правило, не знаем, или знаем гораздо хуже, чем иностранных), за­падных политических структур и разного рода социальных и культур­ных концепций, взятых из чужого общественного сознания. В термино­логии наших наук очень много понятий, попросту калькированных из чужих языков, они прочно вошли не только в научный язык, но и в язык общественного сознания, причем в последний они входятуже эмоционально ярко окрашенными.

Попробуйте сказать типичному представителю нашего, современ­ного общественного сознания, что "демократия" как явление имеет свои отрицательные стороны  - он возмутится праведным гневом, он зачис­лит вас в разряд "противников демократии", "ретроградов", он вам при­клеит массу ярлыков и штампов, потому что он не может думать о "демократии" иначе, как только восторженно и с придыханием. А ведь мы все - представители общественного сознания, и в большей или меньшей степени - типичные. Какой тут возможен объективный анализ, тем паче - критический разбор?

Но альтернативной, собственной системы понятий в нашем языке не выработалось. Только Ломоносов в XVIII в. предпринял этот труд - перевод научной терминологии на русский язык, и введенные им слова ("кислород", "водород", "широта", "долгота") удачно вписались в язык, в том числе и в разговорный, используются ныне нами очень естествен­но. И насколько удобнее использовать их в любых описаниях — струк­тура явления, за ними стоящего, просвечивает отчетливым образом в структуре самого слова. Хомяков отлично осознавал опасность, подсте­регающую человека, пытающегося описать какое-либо своеобразное этническое явление с помощью заимствованных из чуждой среды слов. Он вообще придавал языку очень большое значение, считая, что через наше сознание язык влияет на мир и более всего - на реальность: "Дайте какой бы то ни было власти название иноземное, и все внутрен­ние отношения ее к подвластным изменятся и получат иной характер, который не скоро исправится. Назовите Святую Веру религией, и вы обезобразите самое Православие".

Осталось нераскрытым и неописанным одно из основных слов, которое славянофилам все-таки удалось сказать: "соборность". Какое-то явление оно описывает, которое отчасти пересекается с "демократией" и имеет с ней какие-то общие элементы. Но в только что начавшей фор­мироваться концептуальной системе славянофилов равенства между этими понятиями нет, соборность имеет какие-то свои характеристики, о чем мы сейчас можем только догадываться по отдельным, разбросан­ным в разных работах замечаниям. А. Хомяков: "Желательно, чтобы сход решал дела приговором единогласным. Таков был издревле обы­чай славянский... Если уже нельзя получить решение единогласное, лучше передать дело посреднику, излюбленному от всего схода. Со­весть и разум человека, почтенного общим доверием, надежнее, чем игра в счет голосов". 

Восхваление само по себе задачи не решает. Для того чтобы что-то конструктивно созидать, нуж­но иметь знание. В данном случае знание о себе самих. А мы о себе самих продолжаем говорить до сих пор в чуждом языке, чужими сло­вами; оперируем чуждыми нам схемами и концепциями. По существу, мы просто пытаемся, оставив ту же систему представлений, какую вы­работало для нас безвременье, поменять знаки на обратные. 

Польская писательница Э.Ожешко еще в конце прошлого века вы­разила это очень хорошо: "Производство, созидающее благосостояние и дающее возможность пользоваться материальным комфортом и благами жизни, может осуществляться систематически и эффективно только в таких обществах, где есть моральные элементы и движущие силы, та­кие, как взаимопонимание и порядочность, уважение справедливости и признание взаимных обязательств, забота об общественном всеобщем благе.

Там, где не хватает таких элементов и стимулов, там человеческий труд начинает количественно уменьшаться и качественно ухудшаться, всякому взаимодействию препятствует взаимное недоверие; под влияни­ем эгоизма отдельных индивидов распадаются социальные связи и на­рушаются те пружины, которые поддерживают социальные стремления. Там уменьшается и само материальное богатство, пересыхают глубиннейшие источники средств к существованию... Народ, который остался сегодня без чести, завтра останется без хлеба".

Кто-то может сказать: ну и пусть они себе стираются, эти архети­пы. Освободимся от них и ассимилируемся в какую-нибудь приличную европейскую культуру.

Чем плохо? Однако ассимиляция также требует труда, и она осу­ществляется медленно. Это означает еще несколько десятилетий, а мо­жет быть, и веков безвременья. Целые поколения будут жить в услови­ях "непонятно чего". Потому что архетипы - это только связующие зве­нья, способ осуществления ценностей. А ценностное ядро в нас живо и сильно. Оно только заблокировано отсутствием адекватных средств выражения. Но оно активно сопротивляется и будет сопротивляться всем способам проявления чуждых для него ценностей. Это процесс болезненный. И в конечном счете ассимиляция - менее интересный и ценный результат, чем создание собственной нации на основе собствен­ного этноса. Мне так кажется. И я думаю, что не мне одной. Вот мы и есть материал для будущей нации.

Деятельные и активные люди уже мобилизуются на защиту этни­ческих ценностей. Но пока нет четко выраженной идеи, эта "борьба за..." по существу превращается в защиту пустого места.

Не совсем, конечно, пустого. Что-то на нем есть, какой-то матери­ал для будущего здания, но работа здесь не ведется, поскольку нет проекта. Вот разработка проекта и есть задача настоящего момента.

И так создание нашей нации превратилось в долгострой, в работы, которые время от времени замораживаются, время от времени вновь на­чинаются на все более и более разрушающейся строительной площадке.

В промежутках, естественно, часть строительных материалов раз­воровывается, часть ржавеет и гниет. А проекта все нет, и работы ве­дутся подо что-то такое неопределенное, в будущем.

Пора взяться за дело с умом. "Да смыслиши о всех, яже твориши", - сказал Господь Иисусу Навину. Он вложил в нас разум, дабы мы им пользовались и действовали осмысленно.

А пока о нас можно сказать только то, что было сказано в самом начале: мы - большой народ и ярко выраженный этнос с древней и оригинальной культурой, но мы пока что не нация.