Тугое пеленание
Из сборника "Священный мусор", Астрель, 2013

(история 2000 года)

Людмила Улицкая

В 1997 году я провела несколько месяцев во французской Фландрии, на границе с Бельгией. Для Франции это довольно бедные места. Я жила в европейском доме творчества, в усадьбе писательницы Маргерит Юрсенар. Такая возможность предоставилась благодаря французской премии. А условием пребывания было написание произведения. Этим я и занималась, а в свободное время смотрела в окошко. Моя комната на втором этаже выходила в чудесный парк: там дивной дугой выстроились семь старых яблонь, а за ними разворачивался пейзаж, знакомый из голландской живописи. И вот однажды из окошка наблюдаю картину, напоминающую брейгелевский сюжет: идет между деревьями группа странных людей — хромых, кривых и головастых, с синими мешками в руках. А с ними — несколько вполне с виду нормальных, которые этих инвалидов опекают, под ручки поддерживают, помогают падалицу в мешки засовывать… И как только хорошая погода, под моим окном начинается эта фантасмагория. Выясняется: неподалеку интернат для дефективных детей. Не для богатых. Социальное учреждение содержится на деньги налогоплательщиков. Старшая группа — семь инвалидов и пять человек обслуживающего персонала — гуляют в закрытом саду виллы Юрсенар и собирают яблоки. Не для еды (кажется, во всей деревне только я да семейство ежей ели эту падалицу), а для развлечения. Потом они яблоки кроликам отдавали. Инвалидам нравится возиться с животными…

Я человек сентиментальный, у меня слезная железа большая и рыхлая, чуть что — реагирует. А я видела у нас подобные дома для инвалидов детства — эти маленькие представительства ада. Видела голых детей, лежащих на голой клеенке и привязанных к кроватям. Как тут не заплакать? Тогда я отчетливо поняла, что честь и достоинство государства и общества нужно оценивать именно в этой точке: что они делают для своих детей-инвалидов, для беспризорников, для малолетних правонарушителей.

Недавно мне позвонила подруга, психолог, и предложила поехать с бригадой правозащитников в детскую колонию в Курск. Я знаю, как взрывают жизнь такие поездки. У меня недописанная книга. Осталось всего ничего — страниц тридцать. Но я согласилась. Потому что та жизнь, которая за окном, не менее важна, чем та, которая завелась в моих бумажках.

Эта поездка заняла три ночи и два дня. Приехала я измученная и больная. Чтобы вернуться к своей собственной жизни, надо было всё увиденное записать…

Что я оттуда привезла? В моей сумке лежит список из шестнадцати имен — сироты, отбывающие заключение в курской колонии. Они никогда не получают посылок с воли. Еще я привезла с собой острое ощущение, что мой личный приватный мир построен на тончайшей пленке, под которой царит настоящий ад: ад тюрем, войн, больниц, детских домов и домов престарелых… Я знала это и прежде, но сознание эгоистически старается отбросить всё, что мешает комфорту. А жизнь напоминает…

Итак, поездка в Курск. Русский провинциальный город. Что там? Курские соловьи. Свекор в войну потерял ногу под Курском… Один из моих дядьев, офицер, уже после войны служил где-то здесь. Я, маленькая девочка, помню, что домашние слали ему продуктовые посылки, обшитые белым полотном, а на них лиловыми чернилами написано КУРСК, в/ч №…

В клюшниковском энциклопедическом словаре 1878 года написано, что город основан в X веке, лежит при впадении Куры в Тускору 40 000 жителей и 100 фабрик, две гимназии и обсерватория, театр и кредитный банк.

Едем мы в Курск бригадой: правозащитники, юристы, психологи и писатели — Сергей Каледин и я. В городе проводится Неделя малолетнего узника. Как бывает Неделя индийского кино.

С поверхности задача выглядит так: ознакомительное посещение воспитательной колонии для малолетних (14–18 лет) и проведение круглого стола. В фойе кинотеатра развернута выставка «Человек и тюрьма», очень страшная выставка, про которую совершенно невозможно сказать, что она хорошая. Такой фотоматериал и такие сведения, которые лучше не знать — так удобнее для жизни каждого обыкновенного человека.

Главная задача всей акции — привлечь внимание людей к ужасающему положению, которое организаторам этой поездки известно во всех деталях, а нам с Калединым — лишь в самом общем виде. Мы с Калединым, кажется, самые старые здесь. Вся эта бригада, кроме Мариши и Наташи, моих подруг, которые и завлекли меня в это мероприятие, мне незнакома. И все сразу нравятся. Есть в них нечто неуловимо-общее, что сформулировать я могу теперь, когда эта поездка уже закончена: давнее чувство стыда жить, собственной личной вины при столкновении с нечеловеческим, адским, космически несправедливым миром.

На стенде их выставки прочла высказывание неизвестного мне писателя: «Эту страну надо лишить родительских прав». Лучше не скажешь. Это она, Родина-мать с известного плаката военных лет, с негнущимся указательным пальцем и взглядом, как дырка дула, спрашивающая: «А что ты сделал для победы?», превратилась в восточное женское божество, пожирающее свой приплод. К этому я буду мысленно возвращаться два дня и три ночи…

Курск некрасив, бедняга, хотя и стоит на чудесных горках, всё обещающих речку в низине. Но никакой Куры и никакой Тускоры… На месте разрушенного в войну губернского деревянного города построен сталинского стиля центр, с колоннами и фронтонами, некоторое количество новостроек, перемежающихся милыми деревянными остатками довоенных строений. Выглядят эти деревянные домики элегически.

Устроились в гостинице и сели в автобус — ехать в обещанную колонию. Оказалось, что, кроме московской группы, в автобусе сидит еще человек десять курских, всё тот же набор — правозащитники, юристы, психологи. Всего около тридцати человек, что очень плохо. По разным причинам. Недовольны куряне, недовольны и москвичи. Здесь оказалась зарыта довольно вонючая собака, о чем мы догадываемся несколько позже. Дело в том, что курские правозащитники, как и мы, не были прежде в этой детской колонии — им не давали разрешения. Только благодаря приезду москвичей они смогли наконец попасть туда. Но пока мы этого не знаем, а только понимаем, что группа слишком велика для какой бы то ни было работы…

Перед длинной дорогой — колония, куда мы направляемся, находится в двух часах езды, на границе области, в 12 км от Украины — завезли нас в УИН. Я и слова этого прежде не знала. Это бывший ГУЛАГ, его областное начальство. Ввели нас всех в кабинет начальника. Лицо западного киноактера, вроде Питера О'Тула, — красив, мужественен. Глаза жесткие, враждебные, само собой. Он заведомый мой враг. Мои деды в общей сложности лет тридцать в ГУЛАГе отсидели. Он — носитель зла. А я — разумеется, добра… Такой расклад. Он сообщает, что нас слишком много, что времени на посещение колонии он дает один час. У Степы Живова, нашего оператора, вытягивается лицо — зря аппаратуру тащил? Мы что-то пытаемся возражать. Полковник отвечает твердым отказом.

Поехали. Погода экскурсионная, словно на заказ: Мороз и солнце! День чудесный! Белизна, холмы, пригорки, черноземные, в упадок пришедшие поля укрыты снежным покровом.

Колония не оказалась ни городом, ни деревней. Тюремное поселение среди чистого поля. Когда-то здесь было ПТУ закрытого типа, тоже разновидность колонии. Напоминает огромный пионерский лагерь времен моего детства. Щиты с назиданиями. Дорожки. Стадион.

Бродят какие-то смутные мысли о времени, о неравномерности его течения. В Москве наступил 2000-й год, в Курске всё еще тянутся семидесятые. Здесь, в этой колонии, — пятидесятые. По неуловимому качеству атмосферы. А потом мы вошли в актовый зал, где сидели двести пятьдесят малолетних правонарушителей, бритоголовых, в черных бушлатах, и это уже был запах тридцатых… Что-то, напоминающее кадры из фильма «Путевка в жизнь».

В 1934 году был издан указ, по которому расстрельный возраст опускался до двенадцати лет… Это — в порядке отступления. Мы живем в гуманные времена!

Здесь, в актовом зале, происходит следующее: сначала выступил священник, из местных. Он был прекрасный старик, похожий на какого-то русского святого, с крестьянской внешностью и совсем не московской горячей речью. Серому ратиновому пальто, из-под которого болтался подол грубой рясы, никак не меньше сорока лет. А истертая кожаная ушанка наверняка пережила войну. Нестяжатель. Неверующий. Радостная редкость среди сегодняшних разъевшихся ризоносцев. И говорил он хорошо, про всё хорошее и понятное, про любовь к родителям например. Он напирал на пятую заповедь, а я смотрела на этих бритоголовых и мысленно прикидывала, сколько среди них детдомовцев, сирот при живых родителях, нелюбимых, брошенных, забытых. Какое несметное дарование любви должно быть в каждом из этих детей, чтобы не возненавидеть родителей, их избивающих, предающих…

Потом раздали им московские гостинцы. Гвоздь программы — пакет с ручкой, конвертом, куском мыла, парой мандаринов… Еще было несколько ящиков собранных для них книг — да будут ли читать? Еще вопрос.

Потом один отряд повели на обед, а нас — смотреть на кормление. В столовке пахло человеческой едой, не баландой. Первое, второе, булочка поверх стакана. И главное — котлетка. Маленькая, размером с мандарин, котлетка. Скорее всего, показательная. Ну и то хорошо. Если она ради нашего приезда к ним попала, одно это оправдывает наше путешествие.

Бегом, бегом. Нас торопят. Нам дали всего час, а посмотреть хочется санчасть, и ДИЗО, и школу, и спальни… Мы всюду заглянули. С гордостью показали нам УИНовцы свое подсобное хозяйство: 160 гектаров земли, стадо коров, несколько лошадей. В коровнике телята трехдневные, недельные, свиноматки с поросятами. Рассказывают: у нас летом по полтора литра молока на заключенного. К бюджету — своя пятидесятипроцентная надбавка. Свой хлеб.

Они гордились, что половину питания колония производит самостоятельно.

Всё было в отменном порядке. В санчасти больные болели, в ДИЗО штрафные стояли строем, готовые к разговору. Разговор был короткий:

— За что сидишь? — За развратные действия.

— А ты? — Я кипятильник изобрел.

— А ты? — Да вроде подрался.

Эта зона — «красная». Это значит, что хозяева в зоне — администрация, в отличие от «черных» зон, где царят блатные. Это также означает, что самые слабые и младшие в «красных» зонах отчасти защищены. Их регулярно осматривают и расследуют каждый синяк. Педагоги и воспитатели стараются, по мере возможностей, предотвращать тот беспредел, которому подвергают в «черных» зонах «опущенных»… Это, кстати, одна из многих причин, почему нужны тюремные психологи, особенно в колониях для малолетних. Законы зоны таковы, что администрация всегда опирается на какой-то контингент из числа заключенных. В «черных» зонах — на блатных, облеченных неограниченной властью над прочими заключенными, в «красных» — на активистов-осведомителей…

С точки зрения моих друзей, имеющих лагерный опыт в средне-советские времена, одно стоит другого. Но статистика заставляет человека со стороны считать, что «красная» зона все-таки лучше для выживания. Хотя дисциплина здесь бывает более жесткой, но рецидивов, повторных посадок после отсидки в «красных» на порядок меньше.

Наше путешествие закончилось. Позади за проходной остался плакат «120 лет уголовно-исправительной системы». Непонятно: в том смысле, что «да здравствует», или в том смысле, что она всех переживет.

Мы провели в зоне выпрошенные нами 75 минут и оставили внутри мальчишек, которым еще сидеть и сидеть. Дружелюбных охранников и замкнутых пацанов.

Юристы и психологи так и не побеседовали ни с одним из заключенных. Не получилось. Попросили устроить эту встречу завтра. Опять отказано. Зато поговорили с персоналом. Позже проанализировали наше общение с охраной и пришли к выводу, что положение у них тоже незавидное. Они, УИНовцы, боятся всяких инспекционных поездок, как государственных, так и общественных. Они не умеют накормить пятью хлебами четыре тысячи человек. Но они завели хозяйство и к бюджетным деньгам, выделенным на прокорм колонии из расчета 69 копеек на заключенного в день, добавляют столько же. Ребята работают по хозяйству. Но работает и персонал. Весь сенокос, большая часть полевых работ лежит на персонале. Они, как и заключенные, нуждаются в работе с психологом. Скорее кажется удивительным, что говорит нам об этом именно начальник местного УИНа. Он побывал в Англии для ознакомления с организацией аналогичных учреждений, и этот опыт, судя по всему, произвел на него незабываемое впечатление.

У охранников, как и у заключенных, есть проблемы с медицинским обслуживанием: специальных медицинских учреждений для них нет, в то время как армия и МВД их имеют. Охранники, как и заключенные, — в своем роде люди низкого сорта. Общество относится к ним с недоверием и презрением. У них плохие условия труда — низкие заработки и проблемы с жильем. У них тяжелая работа, которая редко приносит удовлетворение. Но приехали мы сюда не охрану жалеть, а посмотреть заключенных… Однако, признаюсь, мое классовое чувство вражды к касте охраняющих несколько поубавилось. Оказалось, что они тоже заинтересованы в том, чтобы меньше сажали и лучше содержали заключенных.

Несомненно, кто-то должен быть ответственным за чрезмерную жестокость исправительной системы, но, возможно, основная причина находится вне УИНа системы: порочное законодательство, порочная система расследования и порочное судопроизводство. Сюда, в тюрьмы, государство сбрасывает отходы. И нет никакой структуры, которая заботилась бы о том, чтобы отходов было меньше, чтобы люди, попавшие однажды в тюрьму, имели возможность выйти оттуда не искалеченными физически и морально.

Кто-то из отечественных философов, кажется Бердяев, сказал, что психологические особенности русских закладываются в младенчестве от тугого пеленания. Что дети, воспитанные в таких тряпочных оковах, никогда не смогут расправиться, и привычка к рабству есть следствие этого обстоятельства. Разумеется, это всего лишь метафора, но в ней что-то есть. И то рабское состояние, в котором пребывал и пребывает в большой степени наш народ, кроме подавленности, предполагает и некоторую привычку к насилию. Нас воспитывали жестко: дисциплинарная школа, у многих — строгие родители, над всеми — властная рука пахана, которого обязаны были любить всеобщно и громогласно. Так выросло поколение моих родителей — ровесников Октября, так растили нас, а мы — своих детей. Насилие было основой воспитания. Как семейного, так и государственного. Насилие не только само по себе есть преступление, оно еще и рождает новые преступления и новых преступников. В нашей ворующей стране почти 70 процентов малолетних заключенных сидят за кражи. Большая часть краж совершается голодными, заброшенными, педагогически запущенными детьми. Украденный старый велосипед, взломанный ларек, из которого взяты десять бутылок пива и два килограмма печенья, три хомячка из зоомагазина… и срок. И, как правило, потерянный для общества человек. В Курской области около пятисот малолетних заключенных — столько же, сколько во всей Франции…

У нас надо много украсть — завод, банк, миллион чего-нибудь, — и тогда вор оказывается для закона недосягаем. А три хомячка как раз под силу карающему закону, и он обрушивается всей своей мощью на четырнадцатилетнего пацана, которого, как правило, и так судьба обидела, дав в родители алкоголиков или вообще оставив без родителей…

В этих разговорах прошел остаток вечера и часть ночи. Люди эти, наши спутники, ни о чем другом говорить не могут. И мы с Калединым опухаем от рассказов про Вась и Сереж, от детских писем, которые нам показывают, от судеб, от цифр. Самой страшной цифрой оказалась цифра 19. Но это уже завтра.

Круглый стол был действительно круглым. В середке, как в Совете Европы, поставили искусственный розовый цветок. Вокруг цветка — здешние чиновники, УИНовцы, курские и московские правозащитники, митрополит Курский Ювеналий. Людмила Карнозова, юрист из Института государства и права, открыла мероприятие. Стилистика большей части выступлений была старосоветская — мучительно-знакомые штампы и обороты речи. Говорят чиновники, заместитель губернатора, прокурор, местный правозащитник… Ни одного живого слова…

Наконец слово дают красивой, довольно молодой женщине, капитану милиции. Она начальник детского приемника, куда свозят бездомных детей, попавших в милицию с поездов… Она тоже говорит что-то казенное, но посередине речи сбивается, краснеет, едва не плачет:

— Помогите! У меня сейчас сидят двадцать голодных детей. Мы не можем развезти их по домам, на это нужно 33 000 рублей, у нас нет денег. У нас на питание 19 рублей на человека.

— В день?

— Нет, в месяц…

В московской гостинице для животных, куда можно поместить на короткое время любимую кошку или собаку, питание в день обходится от 90 до 120 рублей.

Круглый стол еще продолжал свою работу, а мы, собрав в перерыве деньги, поехали на милицейском УАЗике в продмаг, купили сахара, масла, тушенки, сгущенки…

— Может, сыру? — предложила я.

— Какого еще сыру? — изумилась курская общественница, и я поняла, что сказала какую-то глупость.

Через десять минут мы были в детприемнике.

Здание разваливается. Второй этаж в аварийном состоянии. Двадцать маленьких беглецов сидят в небольшой комнате перед телевизором. Умница Степа Живов купил тридцать шоколадок, так что было что раздать прямо в руки — не сахарный же песок в руки сыпать. Кстати, это начальница просила купить сахарный песок, а не сахар-рафинад. Потому что кусковой сахар дети отнимают друг у друга, а из сладкого чая сахар не вытащишь.

Дети в основном двенадцати-четырнадцати лет, большинство мальчики. Но есть и помоложе. Один, тощий головастик с гидроцефалией, лет восьми. Смышленый, миловидный.

Как правило, дети бегут из семей алкоголиков, от родителей, которые их избивают. Психологи сюда не заглядывают. Да и кто может помочь этим детям, если они не нужны собственным родителям? Те родители, которым сообщают о поимке их детей, часто не находят возможности — денег, времени, любви, — чтобы за детьми приехать. Некоторые дети сидят тут по четыре месяца. А место это совершенно не приспособлено для постоянного пребывания детей. Три небольшие спальни, с решетками, с замками, — туда детей запирают на ночь. А ну как опять сбегут?

— Эпидемия гриппа идет, а у меня ни одной таблетки нет. А городская больница моих детей не принимает, — едва не плачет начальница. — Пришлите, если можно, хоть лекарства от гриппа.

Койки в одной из спален стоят вплотную, без прохода между ними. Для тумбочек места нет. Другая спальня оборудована в бойлерной, рядом с горячими трубами.

— Для отправки таких детей в детский дом нужно, чтобы родители от них официально отказались, а этот процесс требует времени, которым не располагают алкоголики, — рассказывает начальник детприемника. — Положение совершенно безвыходное.

В нашей стране два миллиона беспризорников — детей, убежавших из детдомов, интернатов, от родителей. Убегают не куда-то (конкретной цели нет), а откуда — из невыносимых условий несвободы. Многие из беглецов, скорее всего, попадут в колонии, где сейчас примерно 40 тысяч заключенных детей. Говорят, подготовлен проект амнистии для 10 тысяч малолетних преступников и приблизительно для такого же количества заключенных женщин с детьми и беременных. Если Госдума его примет, то на свободу будут выпущены подростки и женщины, остро нуждающиеся в помощи общества, церкви, благотворительных организаций и обыкновенных людей, как мы с вами.

Поздно вечером мы уехали из Курска. Нам мало что удалось сделать. Почти ничего. Но мы приедем еще. Наши психологи и юристы дойдут до мальчишек из воспитательной колонии. И посылки наши тоже дойдут. Мы ничего не можем изменить. Будем бросать свой медный грош в этот бездонный котел. Брошу я. Бросишь ты. Бросит он — но мир не изменится от этого ни на грош. Но мы, может, мы сами немного изменимся. И тогда изменится наше людоедское государство.

Нет денег. Нет денег. Нет денег, — таков рефрен.

Их нет и не будет. Наше государство занято другими, более важными вопросами — как снова стать великим и могучим? Как показать всем «кузькину мать»? Как заставить себя уважать?

Одна пуля стоит 50 центов. Месячное содержание ребенка в детприемнике стоит 70 центов. Одна автоматная очередь — скудное пропитание для всех детей курского детприемника на месяц. Один БТР сжирает бюджет целой колонии…

Война в Чечне, которую правительство скромно называет антитеррористической операцией, идет в первую очередь против собственного народа, против самых бедных и обездоленных, против сирот, против пенсионеров, обитателей больниц, домов престарелых и домов ребенка. И война эта высокоэффективна, потому что каждый выпущенный снаряд, пролетевший мимо террориста, не разрушивший чеченский дом, всё равно попадает в цель. И цель — огромная, бессловесная, темная и бесконечно несчастная: свой собственный народ.

P.S. СПРАВКА (12 лет спустя)

ГУИН — Главное управление исполнения наказаний — существовало до 2004 года. На основании указов Президента Российской Федерации в 2004 году при реформе органов исполнительной власти создана Федеральная служба исполнения наказаний России (ФСИН России).

В настоящее время Локнинская воспитательная колония УФСИН России по Курской области, о которой выше шла речь, перепрофилирована. Теперь она стала исправительным учреждением для осужденных женщин. Причина такого шага — в дефиците мест отбывания наказания для осужденных женщин. Для лиц, осужденных в несовершеннолетнем возрасте, Концепция реформирования уголовно-исполнительной системы России до 2020 года предполагает:

— сокращение числа воспитательных колоний в два раза (до 33);

— разработку принципиально новой модели воспитательного центра для лиц, осужденных в несовершеннолетнем возрасте;

— проведение эксперимента по апробации новой модели исправительного учреждения.

За прошедшие годы существенно снизилась численность осужденных, содержащихся в воспитательных колониях (дек. 1999 г. — 21 тыс. 957 человек; дек. 2010 г. — 4 тыс.). На 1 октября 2011 года число воспитательных колоний сократилось с 62 до 47, а их наполняемость уменьшилась за 9 месяцев этого года на 936 человек, достигнув небывало низкого уровня — всего немногим более 3 тысяч (на 01.02.13 -2,3 тыс. в 46 ВК).

За прошедшие 12 лет произошли некоторые позитивные изменения в законодательстве.

В марте 2009 года Верховный Суд РФ принял решение изменить практику почти поголовного заключения под стражу подозреваемых до суда и ограничить число арестов в стране. Приняты также решения по гуманизации отдельных видов наказаний, ответственность за преступления небольшой тяжести декриминализируется, преступления средней тяжести (в первую очередь это касается несовершеннолетних правонарушителей) переносятся в Кодекс Российской Федерации об административных правонарушениях, в значительной степени модернизируются институты ресоциализации осужденных.

В результате принятых мер количество воспитанников в каждой ныне существующей воспитательной колонии по сравнению с 2000 годом сократилось практически в пять раз — с 500 до 100 человек и менее. Предполагается преобразование колоний в воспитательные центры и отказ от отрядного содержания осужденных и методов воспитания, основанных преимущественно на коллективной ответственности воспитанников. В настоящее время 5 воспитательных колоний преобразованы в воспитательные центры на экспериментальной основе: Можайская ВК (МО), Алексинская ВК (Тульская о.), Канская ВК (Красноярский край), Белореченская ВК (Краснодарский край) и Брянская ВК. Планируемая предельная наполняемость ВЦ — 200 человек, содержание в комнатах по 3–4 человека.

Размещено по разрешению автора.