"Этого им не отнять…"
(вместо послесловия)

Пусть же лютуют лихие опричники,
Черная, злобная рать…
Есть у меня золотые наличники,
Этого им не отнять!
Виктор Некипелов.
"В прогулочном дворике".

Летом 1978 года мне посчастливилось вместе с Виктором Некипеловым работать над подборкой его стихов для самиздатовского журнала "Поиски" /5/. Подборка вышла в 4-м номере журнала в декабре того же 1978 г. и, как я помню, имела большой успех у читателей "Поисков". Виктору Александровичу она тоже понравилась, он считал композицию удачной .
Казалось бы, правильней было бы и для этого сборника взять за основу именно ту подборку, добавив в нее что-то из написанного поэтом позже. Но, перечитав тексты Виктора Некипелова, оказавшиеся у меня под рукой, материалы из "Хроники текущих событий" /6/ и других источников, я понял, что принцип формирования подборки текстов сейчас должен быть совсем иным: за 11 лет, отпущенных Виктору Некипелову с 1978 года, в его (да и в моей) жизни произошли события, которые во многом изменили смысл многих текстов, "судеб, событий". Из разворота-развала времени, без малого в три десятилетия, многое стало видеться совсем иначе.
Скажем прямо, в отличие от времени "Поисков", нынешнему российскому читателю имя Виктора Некипелова мало что скажет. С одной стороны, это страшновато: в случае личности такого масштаба речь идет о потере исторической памяти, девальвации нашей "общей славы в прошлом", которая служит источником "общего действия в настоящем", условием формирования нации ("формула Ренана" ).
С другой стороны, возможно, время для "возвращения" Виктора Некипелова еще и не пришло. По истории формирования преданий, составляющих нашу "общую славу", мы знаем, что "рукописи не горят", а "истина не затмится"… Есть тексты и судьбы, которые должны пройти сквозь мелкое сито времени ("беспамятства"), предание - это "золото", в котором не должно быть случайных песчинок. Только затем рукописи обретают свою истинную ценность, а судьбы людей, выпавших на время из памяти, становятся образцами деятельности, образцами жизни для народов и сообществ, сотен и тысяч забываемых, припоминаемых, снова забываемых подвижников и героев.
Андрей Дмитриевич Сахаров верил, что в народе всегда сохраняются нравственные силы. "В особенности, - говорил он, - я верю в то, что молодежь, которая в каждом поколении начинает жить как бы заново, способна занять высокую нравственную позицию. Речь идёт не столько о возрождении, столько о том, что должна получить развитие находящаяся в каждом поколении и способная вновь и вновь разрастаться нравственная сила".
Всему свое время. Придет время и для возвращения "высоких нравственных позиций", возвращения текстов, представленных в этой книге.

* * *

Даже по тем варварским временам, когда были написаны собранные здесь тексты, все, что делала советская карательная машина с Виктором Некипеловым, казалось несуразностью и садизмом. Первый приговор был вынесен Некипелову в мае 1974 г. Два года лагерей за восемь стихотворений и другие тексты, отпечатанные на машинке в одном, двух экземплярах, написанные от руки. Из стихотворений, "содержащих клевету на демократические основы Советского государства и советскую действительность" (это цитата из приговора Владимирского областного суда), несколько раз упоминалось "Таити".
Людям, не жившим в то время или подзабывшим его, все это вообще покажется непонятным. Поэтому приведу стихотворение целиком, от первой до последней строчки.

ТАИТИ

Какая красная стена
Передо мною.
Какая странная страна
За той стеною.

Я обыскал весь шар земной,
А это - рядом.
Между пельменной и пивной
И летним садом!

О чистота, о правота,
На чем стоите?
Моя печальная мечта -
Мое Таити.

Четыре вышки по углам,
Циклоп у входа.
Но только там. О, только там
Моя свобода!

Примерно такого же рода "клевета" еще в шести лирических стихах. В восьмом ("Не совсем каноническая ода") человеку с полным отсутствием чувства юмора могли пригрезиться какие-то "измышления". Это был памфлет на "историческое событие" - награждение Брежнева Гусаком (а Гусака Брежневым) орденами /7/.
Никто на суде не выяснял, в чем клевета, тогда это было не принято: раз КГБ счел какой-то текст "заведомо ложным клеветническим измышлением, порочащим советский общественный и государственный строй" , значит и доказывать ничего не надо. Говорят, прокурорам, судьям и "кивалам" (народным заседателям) тогда и тексты из судебных дел по "политическим статьям" читать не давали. Главное, что должны были делать следствие и суд, - подтвердить хотя бы видимость доказательств распространения (или цели распространения) "измышлений", вредность которых определялась идеологическими органами и КГБ. В обвинительном заключении по первому делу Виктора Некипелова доказательствами распространения "вредных и аналитических произведений, являющихся пасквилем на советскую действительность" (это опять цитата из приговора), стали стихи, посланные Виктором Некипеловым по почте в Барнаул своему коллеге (по литературной деятельности) А. П. Афанасьеву, и показания жены поэта Нины Михайловны Комаровой, ответившей "да" на вопрос следователя: "Читали ли вы стихи своего мужа?" Жена никакой подлости в вопросе следователя поначалу не усмотрела. Из приговора, правда, это "да" убрали. То ли потому, что Н. М. Некипелова-Комарова отказалась давать какие-либо показания в ходе судебного процесса, то ли других "доказательств" хватало для "легкой" статьи и срока в два года.
Во втором приговоре (к семи годам лагеря строгого режима и пяти годам ссылки), вынесенном в июне 1980 года тем же Владимирским областным судом (и все той же Колосовой Н. Н. - зам. председателя облсуда), доказательств распространения было больше. В частности, умысел распространения подтверждался, по мнению суда, показаниями продавщиц магазина "Культтовары", сообщивших, что Некипелов неоднократно пытался купить писчую бумагу. Простодушные продавщицы при этом добавляли, что по указанию заведующей книготоргом г. Камешково, где жил Некипелов, бумага ему не продавалась. Об атмосфере, которую создали Виктору Александровичу в провинциальном Камешково (как и о нравах того времени), можно судить по показаниям других свидетелей. Так, заместитель Некипелова (по работе в аптеке) Монахов рассказал, к примеру, что однажды он обнаружил в ящике стола Некипелова "Открытое письмо Федора Раскольникова Сталину" и сразу же позвонил в горсовет. Такие, значит, были времена. Не "в падлу", как говорят арестанты, было рыться в сумках и столах своих сослуживцев, сообщать, на всякий случай обо всем подозрительном "в органы".
Но в главном преследователи поэта, возможно, и не ошибались: его стихи могли стать опаснее текущей самиздатовской публицистики и прямых разоблачений. Режим, задуманный на века, держался не столько на карательных органах, сколько на системе массового доносительства , на постоянной демонстрации "всеобщего одобрения" (или "осуждения"), на лжи и подлости в душах людей. И реально разрушить эти устои власти могло лишь точное слово, правда, сказанная от сердца, тексты, написанные кровью, оплаченные действием и судьбой.

* * *

Про первый приговор Виктору Некипелову я узнал из "Хроники текущих событий" (№ 32). Этот номер "Хроники" был перегружен информацией о событиях, которые происходили в Советском Союзе с начала 1974 г., привлекли большое внимание не только западной прессы, просочившись на страницы советских "правд": высылка Александра Солженицына из СССР, исключение из Союза писателей Лидии Чуковской и Владимира Войновича, массовые судебные и внесудебные преследования людей, заподозренных властями в нелояльности к режиму…
По тому времени (1973 г.) возбуждение уголовного дела за стихи и статьи, нигде (ни в Самиздате, ни на Западе - в "тамиздате") не публиковавшиеся , становилось относительной редкостью. Но тогда уровень жестокости в каждом конкретном случае зависел от возможной реакции Запада (политиков и журналистов) и места, где жил человек. В какой-то степени власти старались не поднимать уровень скандальности выше определенной планки, поэтому к людям, успевшим стать известными, чаще применяли внесудебные санкции (увольнение с работы, запрет на публикации, выезд за границу, "общественная" проработка на собрании, беседа в КГБ и т.п.), принудительную эмиграцию, высылку на Запад или лишение гражданства. Кроме того, в некоторых республиках (на Украине, в Белоруссии, Средней Азии) и в российской провинции "правосудие" (точнее, местное партийное руководство и КГБ) проявляло по отношению к инакомыслящим и простым хранителям-распространителям Самиздата большую жестокость, чем в Москве.
Но были и другие критерии при выборе способа воздействия на человека. Как мне представляется, с большей жестокостью относились к людям, которых трудно было сломать, к тем, кто, как пружина, появись лишь малейшая возможность, распрямлялся, с еще большей стойкостью, отчаянно сопротивлялся злу и неправде. Таким человеком-пружиной был и Виктор Некипелов.
После первого срока власти перепробовали самые разные подлые способы давления на Виктора Александровича, включая в сферу своего воздействия детей, близких и знакомых поэта, ему устроили атмосферу непрерывной травли на работе и в жизни. Подробности можно узнать из выпусков "Хроники" (1975-1979 гг.), из материалов второго дела /8/, а также из документа потрясающей силы и пронзительности - "Книги любви и гнева". Она написана Ниной Михайловной Комаровой после смерти В. А. Некипелова и издана во Франции.
Ничего не удалось добиться преследователям и мучителям Виктора Некипелова, именно в период между лагерными сроками ("чуть отпустили" - так сам Виктор говорил) он сделал невероятно много: в литературе, в деле защиты гонимых и обездоленных. Документальная повесть "Институт дураков" сыграла огромную роль в общественном движении против психиатрических репрессий, которые были гораздо страшнее и разрушительней для человека, оказавшегося в руках тюремщиков в "белых халатах". О подвижнической и литературной деятельности Виктора Некипелова подробно рассказывается в предисловии Н. М. Некипеловой-Комаровой к этой книге. Здесь я только скажу, что Виктор Александрович был одним из людей, которых можно назвать душой и совестью Демократического движения 70-х годов прошлого века, его стихи и песни были "глотком свободы" для тех, кто составлял сообщество "правдивых душ" (Борис Чичибабин /9/). Поддержкой и спасением стали стихи из тюремного цикла для тех, кому выпала арестантская судьба. Особенно часто в тюрьме припоминались строчки из "Прогулочного дворика" и "Передачи". Это пронзительно, поразительно точное описание состояний узника, не сдавшегося, не потерявшего себя в мире затворенности и жестокости.
И еще одно: сейчас, перебирая разнородные тексты того времени, я вдруг понял, что точнее всего дух того времени передают стихи Виктора Некипелова, в них легче дышится и само время кажется переносимей, чем тогда.

* * *

Свой второй срок Виктор Некипелов назвал пожизненным. Реальное наказание оказалось страшнее и изощреннее. По свидетельству Нины Михайловны Комаровой, следователь по второму делу говорил Виктору Александровичу: "Мы вас выпустим на Запад, но сначала мы сделаем из вас ничто". Угроза была выполнена. С самого начала второго срока Виктора Некипелова садистски последовательно, медленно, но верно, уничтожали. Довольно убедительной представляется мне версия о специальных мерах (включая отравление), которые применялись к Виктору Некипелову в течение всего срока и, особенно, в 1985-1986 гг.
Здесь будет уместным напомнить, что с приходом к власти Ю. В. Андропова (ноябрь 1982) произошло качественное изменение политики в отношении Демократического движения СССР и его участников. По существу, власти приступили к операции по окончательному разгрому оставшихся после эпохи Брежнева "островков" сопротивления, уничтожению (моральному или физическому) носителей инакомыслия. В 1982-1983 гг. были разгромлены Московская Хельсинкская группа, другие правозащитные или независимые общественные организации (национальные, религиозные, боровшиеся за социальные права и т.п.). В начале 1983 вышел в свет последний номер "Хроники текущих событий", затем были прикрыты практически все самиздатовские периодические издания. В апреле 1983 г. был арестован распорядитель Фонда помощи политзаключенным Сергей Ходорович /10/. На обысках по политическим статьям в качестве "антисоветских" или "клеветнических" материалов стали изымать деньги, нижнее белье, вещи или продукты, если возникало подозрение, что все это предназначено для отправки политзаключенным. Из тех, кто имел (по сведениям КГБ) хоть какое-то отношение к инакомыслящим, на воле оставляли (да и то не всегда) людей почтенного возраста, тяжело больных, женщин с малыми детьми или тех, кто соглашался не проявлять свое инакомыслие публично.
К тем же из сидевших, у кого заканчивался срок, вместо политических статей (как раньше) применяли статью 188-3 /11/, которая была введена в УК РСФСР в сентябре 1983 г. "Андроповская статья" (так ее называли арестанты и тюремщики) давала возможность делать любой один раз назначенный срок пожизненным. Статью 188-3 начали охотно применять к политзаключенным. В отношении узников совести стали использовать все более жестокие и изощренные способы подавления, причем своего пика эта практика достигла в начальный период (1985-1986 гг.) правления М. Горбачева. Ощущение было такое, что одним из условий начала перемен власти считают полную ликвидацию всех, кто был способен на собственное, независимое от "перестройщиков", слово и действие.
Уверен, что только бескомпромиссность и стойкость таких узников совести, как Анатолий Марченко /12/, Виктор Некипелов, Татьяна Великанова, Сергей Ходорович и других, не позволили этим планам реализоваться в полной мере. Именно гибель Анатолия Марченко в Чистопольской тюрьме (декабрь 1986 г.), реакция на нее западных политиков, мирового общественного мнения, привели к некоторому вразумлению "перестройщиков". Горбачев, до той поры упорно отрицавший существование в СССР политзаключенных, называя их уголовниками , почувствовал, что имидж приятного для Запада политика-реформатора может вот-вот рухнуть. Срочно был возвращен из ссылки академик Андрей Сахаров. Вскоре началось постепенное освобождение политзаключенных, сопровождавшееся издевательскими требованиями к ним .
В уже упоминавшемся очерке Марья Гавриловна Подъяпольская пишет:

Виктор вышел на волю в результате общей акции-кампании: выдворения политзэков из мест заключения, в которой участвовали и КГБ, и прокуратура, и родственники, и друзья и в которой самой инертной и здравой силой были сами политзаключенные, которые требовали реабилитации и восстановления справедливости и не верили в ветры перестройки...
Я встречала их с Ниной на Ярославском вокзале. И не я одна. Общее ликование не задевало его, шло по касательной… Некогда богатейшая память Виктора удерживала лишь какие-то события дочистопольской жизни ".

Я и сейчас не верю в мифы о "перестройке", переменах, произошедших как бы по милости советских властителей, не верю. Не верили в эти мифы и узники совести, возможно, они понимали: последнее, что они могут сделать… Здесь неуместен будет пафос и красивые слова, вроде "для будущего этой страны" и т.п. Просто они знали: надо стоять насмерть за совесть и честь, держаться до последнего вздоха.
Известно, что на протяжении всего срока Виктор Некипелов наотрез отказывался от любых переговоров с сотрудниками КГБ о возможном освобождении (в обмен на раскаяние, на отказ от дальнейшей "политической деятельности" и т.п.). Насколько я могу судить по документам и свидетельствам того времени, от последнего их предложения Виктор Некипелов отказался, зная о смертельной болезни, понимая, что и дальше его будут мучить, что по концу срока ему не выйти. Они сделали все, что и обещали, для разрушения его как личности, но и в таком состоянии у человека остается последний источник сопротивления - сила духа. Возможно, здесь все определялось запредельным для человеческого понимания, которое Данте Алигьери, поэт с менее счастливой судьбой , назвал "анагогическим" - сверхсмысловым.
Предложили же Виктору Александровичу подписать, казалось бы, вовсе безобидную бумагу, не требующую уже никаких отказов от "деятельности" или покаяний: ходатайство о помиловании "в связи с тяжелым состоянием здоровья".

* * *

Вместо последнего слова на первом судебном процессе (в мае 1974 г.) Виктор Некипелов прочитал стихотворение, посвященное дочери Михайлине, которой исполнилось тогда два года, закончив его следующими словами:
"Я встречу приговор спокойно, потому что уверен в своей полной невиновности. Верю, что рано или поздно - именем России, совестью России (свободной России) - буду реабилитирован..."
Так получается, что пока время "свободной России", о котором говорил Виктор Некипелов, не пришло. Он, как и многие другие участники Демократического движения, изгнанные из страны, погибшие в тюрьме, "за совесть и честь, отсидевшие сроки", остается не реабилитированным /13/…
"Рано или поздно" - придет.

* * *

Мне удалось увидеться с Виктором Александровичем за год до его смерти. По случаю начавшейся "перестройки", летом 1988 г. меня выпустили во Францию из глухой деревушки в Тверской области, где я жил после лагеря под надзором. Виктор Александрович никого из старых друзей не узнавал, не помнил и своих текстов. Мне все это, как человеку, прошедшему в 1985 г. через "пресс", организованный политическим заключенным, было понятней, чем вольным друзьям и близким Виктора: я вышел точно в том же состоянии. Только года через два почти прекратились провалы в беспамятство, и я смог заставить себя, без внутреннего сопротивления, подписывать бумаги и тексты своим именем /14/. Поэтому верилось, что Виктор Александрович вернется. Может быть, не так скоро: все-таки он был старше на двадцать лет и прошел, в отличие от меня , самый страшный для узников совести год - 1986-й. Однако судьба ли, смертельная болезнь, - времени для возвращения ему не оставили.
И все же Виктор Некипелов был счастливым человеком. Счастливым и потому, что оказался достойным испытаний, выпавших на его долю, и потому, что умер не в тюрьме. Судьба подарила ему любовь, которую заслуживает Мастер. Подарила Маргариту, сделавшую все, чтобы его "рукописи не сгорели". Любовь, на самом деле, была главным источником спасительного вдохновения в жизни людей, оказавшихся в круге "правдивых душ". Другое дело, что за этот порыв, за эту любовь было заплачено полной мерой.
Такими соображениями я и руководствовался, когда пытался представить в стихотворениях, подобранных для книги, творчество и судьбу подвижника, поэта, Мастера - Виктора Некипелова…

Валерий Абрамкин,
член редколлегии журнала "Поиски",
бывший узник совести.

Примечания

/5/ …Для самиздатовского журнала "Поиски". - "Свободный московский журнал ПОИСКИ" выходил в Самиздате (1978-1980 гг.) и тамиздате (Нью-Йорк, Париж, 1979-1984 гг.). Это был "толстый" художественно-публицистический журнал, издатели которого провозгласили принцип взаимопонимания, равноправного представительства различных концепций, идей и точек зрения, существующих в то время в стране. За двадцать месяцев (столько времени выходил журнал) "Поисков взаимопонимания" восемь его издателей и сотрудников провели (в 1979-1987 гг.) в общей сложности более двадцати лет в тюрьмах, лагерях, ссылке, Виктор Томачинский погиб в тюрьме.

/6/ …Материалы из "Хроники текущих событий". - "Хроника текущих событий" - самиздатовский правозащитный информационный бюллетень советских правозащитников, главное диссидентское периодическое издания конца 1960-х - начала 1980-х гг. Всего вышло 64 номера, первый - 30 апреля 1968 года, последний номер датируется декабрем 1982 года (вышел в 1983 г.). "Хроника" была одним из главных источников информации о нарушениях прав человека в СССР, сыграла большую роль в создании единого независимого информационного пространства, охватывая все значимые в нашей стране проявления диссидентской (и не только диссидентской) активности. Все 15 лет КГБ преследовал издателей "Хроники", и состав редакции часто менялся. Андрей Дмитриевич Сахаров называл "Хронику" самым большим достижением правозащитников. Он писал: "Больше всего боятся репрессивные органы этих скромных тетрадочек из папиросной бумаги".

/7/ …Награждение Брежнева Гусаком (а Гусака Брежневым) орденами. - Гусак - Генеральный секретарь компартии Чехословакии, занявший этот пост после ввода советских войск в августе 1968 года. Награждение Гусака орденом Ленина, а Брежнева орденом Белого Льва с цепью (высшая награда ЧССР) в феврале 1973 г. было поводом для нескольких очередных анекдотов, за которые тогда уже почти не сажали. Поэту естественней было отозваться на событие, широко освещавшееся советской прессой, памфлетом. С формальной точки зрения, памфлет под статью о клевете на строй (ст. 190-1 УК РСФСР) не подпадал, поскольку речь шла не про строй, а про конкретных людей.

/8/ Подробности можно узнать из выпусков "Хроники" 1975-1979 гг., из материалов второго дела… - Для примера - несколько эпизодов из второго дела В. А. Некипелова. Директор школы, где учился младший сын Некипелова Женя (тогда ученик 3-го класса), свидетель И. С. Былов, в своих показаниях сообщил, что после того, как Женя высказался каким-то несоответствующим образом про 25-й съезд КПСС, на него было заведено досье.
От защитника, предложенного ему владимирской коллегией адвокатов, В. А. Некипелов отказался, поскольку тот требовал от своего подзащитного предварительного согласия на признание себя виновным и раскаяния. Московским и западным адвокатам в участии в деле В. Некипелова отказали.
Дату и место проведения суда тщательно скрывали от жены и близких родственников, и они попали в зал суда (выездное заседание провели не во Владимире, как ожидалось, а в Камешково) лишь на второй день процесса… Как и было тогда принято, в здание суда никого, кроме близких родственников и свидетелей, не пускали, даже на оглашение приговора.
Виктор Некипелов не собирался участвовать в следственном и судебном фарсе. В завещании, написанном за два с половиной года до второго ареста, Виктор писал:
"Вернусь ли? У меня есть все основания в этом сомневаться… У меня нет страха перед новой тюрьмой - лишь чувство безграничного омерзения и чисто физической брезгливости… С первого же дня я не намерен ни говорить со своими тюремщиками, ни подписывать бумаг, ни исполнять их обрядов… Я сделаю все возможное, чтобы не причинить, даже косвенно, вреда своим друзьям. Со своей стороны прошу их помочь моей жене и малолетним детям как можно быстрее уехать их этой страны, в которой нет ни права, ни правды - ничего, кроме все подминающей под себя идеологии... Я прошу об этом единственно ради сохранения своих детей".
Но на судебном процессе, увидев знакомых камешковцев, хоть и специально подобранных (все-таки, маленький город - были и простые люди), Виктор Некипелов выступил в прениях сторон (он имел на это право, поскольку не было адвоката) и сказал последнее слово.

/9/ …Борис Чичибабин…- Борис Александрович Чичибабин (1923-1994) - поэт, бывший участник Великой Отечественной войны (1942-45), узник совести (1946-1951), член Союза писателей СССР с 1968 г., автор нескольких стихотворений, опубликованных в официальных издательствах (1958-1968), Самиздате и тамиздате. Был исключен из СП СССР за выступление на своем юбилейном вечере в 1973 г. Восстановлен ("с сохранением стажа") в этой организации в 1987 г. В 1998 г. награжден (посмертно) орденом Украины "За заслуги" 3-й степени.

/10/ В апреле 1983 г. был арестован распорядитель Фонда помощи политзаключенным Сергей Ходорович… - Ходорович Сергей Дмитриевич (г.р.1940) - распорядитель Фонда помощи политзаключенным в 1977-1983. Был арестован в апреле 1983 года, приговорен по ст. 190-1 УК РСФСР к трем годам лагеря строгого режима. Отбывал наказание в Норильске, где против него было возбуждено второе дело по статье 188-3 УК РСФСР ("Злостное неповиновение требованиям администрации исправительно-трудового учреждения"). Вышел на волю в ходе кампании по освобождению (почти принудительному) большинства (не всех, последних освободили только после августовского путча 1991 г.) политзаключенных, начавшейся в 1987 году. Сразу после освобождения эмигрировал во Францию.

/11/ …Применяли статью 188-3. - Ст. 188-3 УК РСФСР ("Злостное неподчинение требованиям администрации исправительно-трудового учреждения") была введена в уголовный кодекс 13 сентября 1983 года. "Под неповиновением понимается открытый отказ, нежелание выполнять или подчиняться законным требованиям администрации исправительно-трудового учреждения… когда осужденный препятствует проведению мероприятий политико-воспитательного характера (трудовое соревнование, разъяснение законодательства и т.п.)… Субъектом преступления… могут быть лица, которые… подвергались в течение года наиболее суровым мерам взыскания… в виде перевода в ПКТ… или тюрьму" (Комментарий к Уголовному кодексу РСФСР. - М.: Юрид., лит., 1984. - 528 с.).
Организовать "злостное неподчинение" было делом несложным. Достаточно было посадить арестанта два-три раза в ШИЗО (за невыполнение нормы выработки, расстегнутую пуговицу, две лишних книги в тумбочке), это давало повод признать заключенного "злостным нарушителям режима содержания" и перевести его в ПКТ или тюрьму. Хотя статья 188-3 предусматривала наказание в три года лишения свободы, применять ее можно было неоднократно.

/12/ …Стойкость таких узников совести, как Анатолий Марченко… - Марченко Анатолий Тихонович (23.01.1938 - 8.12.1986) - рабочий, писатель, участник правозащитного движения, герой и подвижник. В лагерях, тюрьмах и ссылке находился: 1958-1959, 1960-1966, 1968-1971, 1975-1978, 1981-1986. Самая известная книга Анатолия Марченко - "Мои показания", первое потрясающей силы свидетельство о послесталинском ГУЛАГе. "В заглавии книги - очень точное выражение жанра и сути, -пишет в предисловии к "Моим показаниям" Ю. Я. Герчук, - автор лишь свидетель на грядущем Суде, готовый на жертвы, чтобы огласить свои показания".
С августа 1986 года Анатолий Марченко держал отчаянную, смертную голодовку в чистопольской тюрьме, требуя освобождения всех политических заключенных. Эта голодовка, безусловно, сыграла свою роль в первых освобождениях политзаключенных в 1986 году (в октябре советские власти обменяли Юрия Орлова на советского шпиона в США, в ноябре были освобождены политзаключенные-женщины). Есть основания полагать, что в конце ноября Марченко прекратил голодовку. 9 декабря стало известно о его смерти (официальная дата смерти Марченко - 8 декабря 1986 года). Скорее всего, смерть Анатолия Тихоновича - результат неоказания медицинской помощи. Это было в традициях ГУЛАГа того времени: заключенным (тем более, узникам совести), объявившим голодовку и даже закончившим ее, было не положено оказывать элементарную медицинскую помощь.
"Мой муж хотел одного - милосердия, - писала позже Лариса Богораз, - от него одного ему стало бы легче в эти тяжкие дни, когда он слабел с каждым часом и чувствовал себя совершенно беспомощным. Не конкретной помощи, а милосердия. А почему от врача? А от кого же еще? От надзирателя? От прокурора? На враче белый халат, сумка с красным крестом - устаревшие символы службы милосердия".
"Власти никогда не могли простить Марченко его подвига, - сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, - ему был вынесен приговор. Двадцать лет мучений и гибель в чистопольской тюрьме - это и было замедленное приведение в исполнение этого приговора".

/13/ - Закон о реабилитации, принятый уже в "новой" России (1991 года, с позднейшими поправками), предусматривает (в отличие от хрущевских времен), что за реабилитацией бывшим узникам совести надо обращаться (в прокуратуру, в суд) им самим или их адвокатам, представителям. Именно поэтому многие бывшие политзаключенные (скажем, Лариса Богораз) предпочли оставаться нереабилитированными. Когда они нас сажали и отправляли в лагеря, то никаких заявлений не требовали, кроме покаянных. Про тех же, кто был изгнан из страны или принужден (крайними обстоятельствами) эмигрировать, как семья Виктора Некипелова, в законе ничего не говорится. Да бес с ним, с "законом", никаких законов или особых средств не требуется нынешним властям для того, чтобы публично признать прежнюю ложь и принести свои извинения пострадавшим от произвола неправедной власти.

/14/ … Я смог заставить себя, без внутреннего сопротивления, подписывать бумаги и тексты своим именем/. - Возможно, более адекватно представляет "состояния" узников совести отрывок из интервью, которое брала у меня осенью 1988 года Валентина Федоровна Чеснокова (В.Ч.).

В. А. Сейчас много про 30-е годы пишут. Почему-то авторы большинства нынешних книг про ГУЛАГ не доходят до нашего духовного опыта, узников совести 70-х - 80-х годов! А если и доходят, то все больше о внешнем пишут. Выходит: мы просто отодвигаемся от нынешнего зла, мы его отстраняем, отодвигаем. И нашим, своим, этот опыт не станет никогда, если не пытаться обрести прошлое. Сейчас попытки представить недавнее - это попытки отодвинуть его, перевести на язык исчезнувшей культуры.
В. Ч. Культура - способ жить, лишь слабенькая оболочка. Как между жизнью и смертью. Между жизнью и смертью по очень тоненькой пленке человек идет. И так же между культурой и не культурой, между космосом и хаосом. Правильно ли это представление культуры и хаоса?
В. А. Да. Есть космос и есть хаос.
В. Ч. И Вы, там побывав, в этом хаосе, и вернувшись, уже не можете войти в старую культуру?
В. А. Не могу...
В. Ч. Мне кажется, это экзистенциально очень важная мысль. Надо ее донести до людей. Пусть люди знают. Потому что нам кажется, что мы живем в устроенном мире.
В. А. Я выходил из лагеря в 85-м году с ощущением, что они могут сломать любого, с любым могут сделать что угодно. И если они кого-то до конца не сломали - значит не захотели. Если б им надо было сломать, они бы любого человека сломали. Я говорю не о том, что было на самом деле, а о своих ощущениях, о том, с чем я вышел из лагеря в конце 1985-го года.
В. Ч. Вы говорите "они". А кто "они"?
В. А. Для себя я эту силу назвал "завластье", вот таким смутным словом. Это некая сила, которая нашими тюремщиками руководила. Мистическая. Чисто мистическая. Название появилось вот откуда: у меня были случаи, где я твердо был уверен в том, что они (реальные люди, занимавшиеся мною), моего состояния, моих планов не могут знать. Но они в этих случаях действовали так, как будто все знали. И все, что мне в голову приходило - сделать то-то и то-то, - как будто ими угадывалось, потому что тут же мне ставилась преграда. Мне в этих случаях казалось, что нет ни Бога, ни дьявола. Есть бездна, первородный хаос, в котором еще свет и тьма, добро и зло - не разделены. Это "завластье" появляется из хаоса. Оно так сворачивает жизненное пространство, что никакой трагедийной ситуации не развернуться.
В трагедийной ситуации есть рок, нормальный такой рок, судьба... А здесь остается некая сила, которая эту судьбу, этот рок, эту предназначенность убирает. И выстраивает другую, свою, для каждого человека, по новым правилам. Эта сила совершенно не дьявольская, не божественная, а какая-то другая (третья?).
Все происходящее уже не взвешивается на весах добра и зла, не разбирается по-трагедийному. Я говорю об ощущениях своего последнего года, 1985-го года, когда я вышел на свободу внутренне совершенно сломленным.
В. Ч. Т.е. раньше у Вас было такое представление, что добро и зло отделены друг от друга и добро как-то существует отдельно? А в лагере все смешалось?
В. А. Да, я вышел с таким ощущением, что есть поток хаоса, который все больше захватывает нашу жизнь. Вот та же перестройка... Они ее начали только тогда, когда диссидентов сломали. В 1985 году, в начале перестройки, политзаключенных ломали жутко. На этот период приходится больше всего попыток самоубийства, покаяний. И было много таких вещей, которые казались невероятными. Ломались люди, совершенно железные, стойкие, по моим представлениям. Когда я освободился и до меня все эти известия доходили, я их через те свои состояния хорошо понимал, знал, что это такое.
Я вышел из тюрьмы другим человеком. Просто совершенно другим человеком. Как будто дважды рожденным... Сейчас, когда перечитываю прежние свои тексты, скажем, "Бутырские лоскутки", написанные в 1980-м году, в тюрьме, то понимаю: это не я, теперешний, их писал. Читаю их, как посторонний читатель. У меня вполне четкое представление, что я не имею сейчас права подписывать своим именем, скажем, те же "Бутырские лоскутки", написанные в 1980 году, и то, что я сейчас могу написать. У меня внутреннее такое ощущение, что в любом случае мне то же имя нельзя использовать, и не потому, что я чего-то боюсь. Я уже ничего не боюсь. У меня осталось ощущение долга перед тем человеком, который там (в тюрьме) умер, и этот долг я должен выполнить, но это долг перед другим человеком.
"Бутырские лоскутки" - это начало тюрьмы. Это еще "трагедийный период", как я его называю. Он долго продолжался, до 1983 года, наверное. До этого все у меня шло на подъеме, легко...
Сейчас мне очень тяжело, потому что есть люди, которые хорошо знали меня до тюрьмы. Когда я с ними встречаюсь, они вдруг что-то во мне не узнают - я на них произвожу страшное впечатление. Мне легче, я как-то более спокойно к этому отношусь, потому что сам с этим уже смирился. Понимаю, что это такое. А для них - это что-то страшное. Им жутко просто.
Такое ощущение, будто у меня совершенно другое предназначение появилось. Не то, с которым я пришел в мир, когда родился, даже когда меня посадили, а совершенно другое предназначение… И еще такое ощущение, что я не должен бороться со злом, я должен жить в равновесии с ним. Выжить в борьбе со злом я уже не могу. Значит, я должен с ним жить в равновесии. Когда живешь в равновесии - это делает жизнь не такой уж и легкой: есть определенные ожидания и требования к тебе прежнему от других. А ты уже действовать в соответствии с этими ожиданиями не можешь. Можно какую-то роль разыграть, но это для посторонних людей. А для людей близких, которые тебя видят часто, невозможно держать эту маску все время.
В. Ч. А Вы не считаете, что сейчас вышли на свое предназначение?
В. А. Нет, у меня было другое предназначение… Я не знаю - годится ли здесь такое сравнение? В давние времена был такой обряд: человека душили. Затягивали веревку на шее и ждали, когда он умрет. Когда он умирал, его откачивали и возвращали к жизни. Это был способ переведения человека в другую личность. Вроде кипящего котла с молоком в сказке про Ивана-Царевича.
В. Ч. Вы считаете, то состояние, которое было "до", оно лучше? Оно было более правильным, более возвышенным?
В. А. Оно было переносимее, внутренне переносимее.
В. Ч. Если бы Вы сейчас вернулись в дотюремное прошлое, это было бы более адекватное состояние?
В. А. Да.
В. Ч. А вернуться не можете?
В .А. Нет.
В. Ч. Т.е. Вы ощутили зло, как очень сильную такую силу?
В. А. Это не зло... Это бездна, хаос, как я говорил.
В. Ч. А можно сказать так: у Вас существовало ощущение справедливости, закономерности, а сейчас Вы его потеряли. Справедливость незаконно на земле бытует. Не всегда торжествует.
В. А. Мне кажется, в мире что-то страшное происходит; такое страшное, когда мы уже переходим к другой жизни, и здесь человек может выжить только переписав набело весь текст культуры, только выстроив жизнь на совершенно других основаниях.
В. Ч. Т.е. хаос надвигается, и нужно снова его разделять на свет и тьму, добро и зло, Бога и дьявола? И что, старая культура не спасает?
В. А. Она не способна спасти.
В. Ч. То, что Вы сейчас сказали, это очень существенно. С этим можно соглашаться или не соглашаться, но это существенно сформулировать, потому что сформулировать бывает очень трудно такую мысль. А вот насчет той культуры, которая на новых основаниях…
В. А. Это главное, которым я сейчас живу внутренне - попытка новый способ жизни найти. Причем у меня есть такое ощущение, что я лично для этого нового способа жизни уже не гожусь, но мой опыт (и опыт узников совести 70-х - 80-х) - он может пригодиться другим людям. Такое странное ощущение…