Леонард Терновский
ИДЕЙНОЕ НАСЛЕДСТВО ПРАВОЗАЩИТНОГО ДВИЖЕНИЯ

Памяти
Софьи Васильевны Каллистратовой

Из сборника: Терновский Л. Б. Воспоминания и статьи. — М.: Возвращение, 2006. — 288 с., с илл.

«Идейное наследство», – говорю я. И, естественно, встает вопрос: разве правозащитное движение уже закончилось? И пришло время подводить его итоги?
Правозащитные проблемы нескончаемы, как сама жизнь. Нам еще далеко до правового государства. Права человека реально нарушаются у нас и сегодня. А значит, необходима и их защита, и правовое просвещение общества. И шаги в этом направлении делаются. Создаются общественные ассоциации («Тюрьма и воля», «Комитет солдатских матерей», «Мемориал»), восстановлена и действует Московская группа «Хельсинки», проводятся правозащитные семинары и конференции.
Но переменилось время. Другой стала страна, другим – общество, другими – возможности и условия нашей работы. Мог ли я каких-нибудь шесть-семь лет назад представить, что смогу открыто и беспрепятственно рассказывать своим согражданам о диссидентском движении?! Правозащитная деятельность нужна и важна и ныне, но – не станем обманываться! – при всей идейной и человеческой преемственности сегодня она нечто совсем другое. А то, что в наше время именовалось правозащитным движением, – это безвозвратно ушло и уже никогда не повторится.
Но правомерно ли вообще говорить об идейном наследстве правозащитников? Разве были ими высказаны действительно новые и оригинальные идеи? – Едва ли. Но что вполне ново под луной?
Думаю, если правозащитники только возродили из забвения идеи, высказывавшиеся и до них; если они дали этим идеям собственную, оригинальную трактовку; если они своим примером привили их в сознание общества – то правомочно называть такие идеи правозащитными.
Предвижу и такое возражение. Общественное движение 60–80-х годов было идеологически пестрым: тут и религиозники, и националы, и демократы, и либералы, и даже «истинные марксисты-ленинцы». Можно ли извлечь из подобного разномыслия какую-то общую сущность? – Я считаю – можно.
Диссидентами именовались люди различных взглядов и устремлений, несхожие и порой почти ни в чем не согласные между собой. Но все-таки были, по меньшей мере, три положения, на которых сходились почти все. Эти принципы не всегда четко формулировались, часто только подразумевались. Но их не оспаривал почти никто. На мой взгляд, они состоят в следующем.

Гласность сегодня – затертое слово. И изобрели ее, конечно, не правозащитники. Освобождение слова от цензуры ставил во главе своей программы еще Герцен. Но за десятилетия большевистского ига мы отвыкли от свободной речи. Оттого открытость выступлений первых правозащитников производила поистине потрясающее впечатление. Вот только один пример не нынешней – дозволенной, а тогдашней – преследуемой, обжигающе-опасной гласности.
В конце сентября 1967 года молодого москвича вызвали в КГБ. И сказали: мы знаем, что вы составляете сборник материалов недавно закончившегося суда. Предупреждаем: если сборник будет закончен и распространен, вы будете привлечены к уголовной ответственности.
Как чаще всего вели себя в такой ситуации наши соотечественники? Многие, отнюдь не трусливые люди, решили бы: увы, ничего не поделаешь, и уничтожили бы сборник. Другие, похрабрей, спрятали бы его до лучших времен. Самые отчаянные, не считаясь с угрозами, закончили бы сборник и распространили бы его. Решившись сесть за это на скамью подсудимых.
Человек, о котором я рассказываю, Павел Литвинов (год спустя – участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года), поступил самым естественным – и самым невероятным образом. Вернувшись домой, он записал по памяти беседу в КГБ и эту запись отправил главным редакторам четырех советских и трех иностранных газет – с просьбой опубликовать свое письмо. «Чтобы, – писал он, – в случае моего ареста общественность была бы информирована о предшествующих ему обстоятельствах».
Это письмо ходило в самиздате, звучало по зарубежным радиоголосам. А сам сборник – «Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года» – вышел по-русски в Лондоне в 1968 году.
...Не знаю, как такое ощущается сегодня. Но в то время, услышав письмо Литвинова по радио, я был потрясен его поступком. Значит, – так можно? Нет, так нужно!
Бесстрашная открытость стала метой правозащитников; назову хотя бы имена А. Амальрика, Л. Богораз, В. Буковского, П. Григоренко, А. Марченко, Ю. Орлова, Л. Чуковской... А можно было бы перечислить здесь еще десятки фамилий.

Второй из принципов, который исповедывали правозащитники, – это уважение к праву и законности. Сегодня такой декларацией никого не удивишь, ведь мы собираемся строить правовое государство. Не то было какое-нибудь десятилетие назад.
Идеи права относительно новы для России. Они стали по-настоящему утверждаться лишь после судебных реформ Александра II. Эти идеи отстаивались в сборнике «Вехи». Но им не суждено было взрасти и утвердиться.
Октябрьская катастрофа 17-го года смела эти ростки, на много десятилетий утвердив правовой нигилизм, подменив право «классовым» или «социалистическим» правосознанием, «революционной целесообразностью». «Закон – дышло», «был бы человек, а статья найдется» – в подобной мудрости воспитано у нас не одно поколение людей.
Разоблачение страшных преступлений тоталитаризма заставило задуматься о гарантиях от будущих беззаконий. Мы­сли интеллигенции обратились тогда к идее права – как антитезе произвола. Возник интерес к отечественной и мировой юриспруденции. Люди как бы вновь открывали для себя, что согласно Конституции нам принадлежат права и свободы – слова, печати, собраний, митингов, демонстраций, – а мы и не вспоминали о них. Оказывается, и наш закон не всегда безнадежно плох, он даже способен порой служить защитой от разбоя властей, – беда в том, что никто не требовал его соблюдения. Так значит – надо потребовать!
Осенью 65-го были арестованы писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. Одним из следствий их ареста стала первая правозащитная демонстрация 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади. Участники демонстрации, несомненно, сочувствовали арестованным писателям и видели в их аресте покушение на свободу слова и творчества. Чего же они требовали? Уж наверное, освобождения арестованных? Наказания виновников произвола? – Нет, их лозунги отличала предельная сдержанность: «Соблюдайте советскую Конституцию!», «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!»
«Законничество» правозащитников не было игрой. Но так ли мало – требование соблюдать писанный закон, провоз­глашенные и признанные права, процессуальные нормы и гарантии?! Да, правозащитники не были революционерами, не пытались сокрушить существующий строй, не конспирировали и не лукавили. Но их правовое просветительство и нравственная позиция постепенно меняли интеллектуальную атмосферу и сознание общества. Люди начинали понимать:
– что естественно и неподсудно инакомыслие;
– что противоправна цензура, а не бесцензурный самиздат;
– что не должны быть наказуемы открытые письма, мирные протесты и петиции.
Диссиденты повсюду искали правовые знания, находя их не только в сводах законов и кодексах. Так обнаружилось, что принятая ООН при участии СССР «Всеобщая декларация прав человека» почти неизвестна нашим соотечественникам. Тогда «Декларацию» удочерил и размножил самиздат, и копии ее, случалось, отбирали на обысках. Диссиденты делились своими знаниями и опытом, учились друг у друга. Это был настоящий правовой ликбез. И тут уместно сказать о его пионерах и энтузиастах. Одним из первых был математик и поэт А. С. Есенин-Вольпин. Его памятка «Для тех, кому предстоят допросы» (1969) сыграла важную роль в выработке правозащитниками осознанной и грамотной позиции на этом трудном и ответственном испытании. Эту же тему развивали в своих статьях Як. Виньковецкий и В. Альбрехт. Правовую культуру и дух подлинного законоуважения настойчиво стремилась привить нашему движению юрист и адвокат, наш старший товарищ С. В. Каллистратова.
Требуя уважения своих прав, участники движения и сами соблюдали дух и букву закона. Но власти всё равно преследовали правозащитников, арестовывали, судили и сажали. Механика тут была простой. Послушные следствие и суд, словоблудствуя, рассматривали разоблачающую, неприятную для властей правду как заведомую клевету. И мы оставались со своей правдой – и со своим приговором. И попадали кто – в лагерь, кто – в «психушку», и все вместе – в «Хронику». Будущий историк найдет и по достоинству оценит эту безымянную летопись Сопротивления.

И третий, быть может, самый наш главный принцип – ненасилие. Принцип этот имеет древнюю историю, которой я не стану касаться. Уже в новое время его исповедывали Лев Толстой, Мохандас Ганди, Мартин Лютер Кинг. Но с этим принципом в массовом сознании связан один застарелый и устойчивый предрассудок. Он заключается в том, будто неприемлющие насилия люди – непротивленцы. Нет, мы не были непротивленцами! Напротив, мы противились злу изо всех наших сил, боролись с сильнейшим противником, рискуя всем – свободой и головой. Но нашим оружием всегда оставалось только слово.
Было ли это выстраданным принципом? Или, может быть, диссиденты просто не испытали на себе в полной мере гонений, произвола и насилия? Нет, власти не щадили своих мирных оппонентов. И «на всю катушку» упекали правозащитников в тюрьмы, лагеря и «психушки». Политзэки и там не мирились с произволом – требовали соблюдения своих прав, писали заявления, отказывались от работы, объявляли голодовки. Это была отчаянная борьба со своими невозвратными потерями и жертвами. Так, не вышли из лагерей Ю. Галансков, Ю. Кукк, Вал. Марченко, О. Тихий, В. Стус – и это далеко не полный список. А Анатолий Марченко, своей гибелью оплативший начало освобождения «политических»?!
Да, мы скорбим о всех погибших товарищах. Но правозащитники никогда не призывали к самосуду и кровавому от­мщенью. И лирический герой стихотворения Ю. Даниэля, на чьих глазах гибнет от пули охранника один из его сотоварищей-зэков, с отчаяньем думает:

Ну, чем отвечать? Матюками ли,
ножом ли, поджогом? Пустое!
Расправы в бессмыслицу канули.
Одно только слово простое,
Настойчивое, как пословица,
Захлебывается и молит:
О, Боже, не дай мне озлобиться!
Спаси – не обрушивай молот!..

Принцип ненасилия считался несомненным в диссидентской среде. Он не подвергался сомнению даже в экстремальных ситуациях, когда сами власти вступали на путь силовых противоправных акций и совершали прямую агрессию. Можно напомнить оккупацию нами Чехословакии в 1968 году. Или интервенцию в Афганистан – безумную, преступную авантюру, повлекшую потери десятков тысяч наших ребят и неисчислимые – афганцев. И в том, и в другом случае среди диссидентов нашлись люди, открыто заявившие свой протест. Но диссиденты никого не звали к оружию, не призывали свергнуть «оккупационный режим», не играли безответственно судьбами людей, прислушивавшихся к их словам. И если уж подставляли под удар, то – только себя.
Демонстрация семи на Красной площади 25 августа 1968 года против оккупации Чехословакии была подчеркнуто мирной – сидячей. И когда сотрудники в штатском ногами избивали демонстрантов, те не отвечали на удары.
Гражданский подвиг Андрея Дмитриевича Сахарова – лучшее олицетворение деятельного, упорного и постоянного противления злу, но противления – без насилия. Сталкиваясь во множестве с несправедливостью и произволом, Андрей Дмитриевич неизменно отвергал насилие, стремился к диалогу, заявлял себя убежденным сторонником эволюционного, а не революционного пути развития общества. Неужели и сейчас, когда Сахарова больше нет с нами, мы не расслышим и не поймем его зовущего к примирению голоса?!
Ныне правозащитники – хотим мы этого или нет – должны уступить место другому поколению наших сограждан, которое сегодня выходит на авансцену. Чем мы, уходящие, можем им помочь?
Мы прошли долгий и нелегкий путь. И вот, на мой взгляд, три главных вывода, три главных идейных итога этого пути. Три принципа: Гласность и открытость. Приверженность к праву и закону. Ненасилие.
Сегодня наше общество на распутье. Мы пробудились от летаргии. Как морок, как страшный сон, как нечисть при свете утра, рассыпалась в прах КПСС, душившая нас долгую ночь тоталитаризма. (Увы, это только казалось. Сегодня гидра большевизма снова поднимает свои ядовитые головы. — Примечание 1999 года.) Рухнуло незыблемое, свершилось невозможное. Нет больше Советского Союза, и о нем не стоит вздыхать с ностальгией. Есть Россия, и есть новые, независимые государства. И с ними надо учиться соседствовать и жить. Мир необратимо изменился, всё сдвинулось, и уже нет пути назад. А впереди – маячат призраки смут и революций, кровавых потрясений, разрухи, голода и одичания. Уже занимаются, вспыхивают то здесь, то там огоньки междоусобиц. Неужели они сольются в огненный вихрь? Неужели гудящее пламя гражданской войны вновь прокатится по нашим городам и селам? Неужели мало бедствий выпало на долю нашей несчастной страны?
Но есть – я верю – и другой путь. Путь эволюции, а не взрыва. Законоуважения, а не анархии. Путь взаимного отказа от насилия. Путь открытого обсуждения противоречий, поисков компромисса и взаимных уступок. Терпимости к оппоненту и партнеру, признания его прав и интересов.
На этот путь зовет нас опыт правозащитников.
И если мы выберем путь гражданского примирения, если общество воспримет наш опыт нравственного противостояния, принцип противления злу ненасилием, – можно считать, что правозащитное движение не было напрасным. И что идейное наследство правозащитников не пропало даром.

Январь 1992 года