|
С. А. Пашин
Возможности и пути сокращения численности тюремного
населения
При анализе возможностей и путей сокращения численности
тюремного населения, мне кажется, нужно обсуждать, почему
люди поставляются в места лишения свободы в таком количестве.
При этом важно обратить внимание, что количество деяний,
формально подпадающих под действие норм Уголовного кодекса,
значительно выше количества деяний, реально проходящих
через органы дознания и следствия и попадающих в суд.
Следовательно, есть некие правила выборки из всей огромной
совокупности деяний, которые в принципе квалифицируются
как преступления, выборки определенных деяний для того,
чтобы оформить их как таковые юридическим способом.
И тут, по-видимому, надо связываться с сотрудниками
органов внутренних дел, которые понимают, каким образом
осуществляется это планирование и сколько законченных
производств им надо выдать “на-гора”, чтобы оправдать
свое существование. И показатель раскрываемости сам
по себе, скорее всего, здесь не единственный, потому
что помимо раскрываемости есть еще разного рода показатели,
которые свидетельствуют о том, что сотрудник работает,
а не бездельничает. Надо выяснить, в какой мере планируется
рост этих показателей. Планируется ли их снижение и
т.д. Кроме того, надо понять, в какой мере сотрудники
органов внутренних дел заинтересованы в том, чтобы использовались
формы, альтернативные тюремному заключению. Например,
насколько равноценно окончание дела с обвинительным
заключением и прекращение дела, скажем, по не реабилитирующему
основанию. Когда это выяснится, можно будет понять,
почему, скажем, примерно из трех, а может даже четырех
миллионов деяний, содержащих признаки преступления,
до суда доходит около миллиона. Вместе с латентной преступностью
можно говорить где-то о 10 миллионах преступлений. И
из них примерно три миллиона в той или иной форме попадает
в учет, а до суда реально доходит около миллиона с небольшим,
миллион сто тысяч. Из них к лишению свободы осуждается
треть.
Первый шаг анализа состоит в том, чтобы разобраться,
почему из латентных и даже зарегистрированных преступлений
до суда доходит лишь часть. Видимо, связано это с ведомственными
показателями, однако сейчас мы не будем на этом останавливаться
и дальше попробуем набросать некоторые штрихи, характеризующие
судебную практику.
Судебная политика применения наказания в виде лишения
свободы
Что касается суда, то на протяжении последних 15 лет
показатель осуждения к лишению свободы (число осужденных
к лишению свободы по отношению к общему числу осужденных)
изменился примерно в 2 раза: в период 1983-1984 гг.
по России этот показатель колебался около 60%, а сейчас
он составляет 30-33,6% (1997 г.). В 70-е годы было 70-75%
приговоров к лишению свободы. То есть этот показатель
имеет тенденцию к снижению. С чем это связано? Можно
предположить, что связано с Уголовным кодексом (УК).
Но, видимо, это не так, потому что содержание УК за
эти 15 лет изменилось только с 1 января 1997 года. Правда,
Законом от 5 декабря 1991 г. были внесены некоторые
изменения в УК, но были исключены статьи, которые не
давали основного массива преступлений. А вот хулиганство
составляло в те времена примерно 15% преступлений, кражи —
четверть. Примерно это же мы видим и сейчас, но со снижением
хулиганства примерно до 8-9%. Сократилось число изнасилований.
Сократилось число тяжких телесных повреждений, сократилась
уличная преступность. С другой стороны, за этот же период
произошел рост числа убийств, и сейчас они составляют
около 30 тысяч, если не ошибаюсь. А в те времена было
19-20 тысяч.
Можно сказать, что изменилась судебная политика
применения наказания в виде лишения свободы, это
очевидно: величина соответствующего показателя уменьшилась
почти в 2 раза. Какие факторы на это повлияли? Похоже,
повлияла общая либерализация в стране. С этим, видимо,
связан и уход от прямого диктата, отсутствие сегодня
планов по лишению свободы. Сейчас, насколько
мне известно, их нет, а раньше такие планы были.
Их спускали на заседаниях: собирали судей и говорили,
что надо достичь такого-то показателя. Делали это обычно
чиновники Минюста. Они, соответственно, получали указание
от партийного актива.
Кроме того, по отдельным преступлениям сложилась практика
судейского несогласия с законом. Скажем, по дорожно-транспортным
происшествиям, 211 статья тогдашнего УК: количество
лиц, приговоренных за это к лишению свободы, и санкции
были значительно меньше тех санкций и ожиданий, которые
вытекали из этой статьи. Судьи, как правило, не применяли
наказание от 10 до 15 лет лишения свободы, хотя имели
право. И можно проанализировать каждую статью Кодекса
на предмет того, применялась ли она вообще, и на предмет
того, как судьи работают с санкциями: тяготеют ли к
нижней границе, к верхней границе, склонны ли назначать
наказание ниже низшего предела, предусмотренного соответствующей
статьей. Вот по взяткам, например, судьи склонны давать
ниже низшего. Если разобраться хотя бы с этим, то есть
с профессиональными стереотипами, то, думаю, можно многое
понять.
Обыкновения правоприменительной практики
Тенденции снижения доли наказаний в виде лишения свободы
противостоят профессиональные стереотипы другого рода,
связанные с так называемыми обыкновениями правоприменительной
практики, которые формировались в советскую эпоху и
имели явную карательную направленность.
К примеру, достаточно характерным способом разрешения
уголовных дел является компромисс. Типичный пример:
если человек долго пробыл в предварительном заключении,
а доказательств его виновности нет, то судья назначает
ему наказание, равное сроку его пребывания в следственном
изоляторе. С этим же связано еще одно обыкновение: у
обвиняемого, к которому была применена мера пресечения
в виде лишения свободы, но по жалобе освобожденного
судьей, больше шансов получить приговор, не связанный
с лишением свободы. И более общая закономерность: если
человек, который числится за судом, не находится под
стражей, его гораздо реже потом берут под стражу, нежели
человека, уже находящегося в заключении: последнему,
как правило, назначают наказание в виде лишения свободы.
И надо выяснить, а почему, собственно, судьи следуют
указаниям прокуроров и какие существуют рычаги воздействия
на судью в случае, если он этим советам и рекомендациям
не следует.
Судья заинтересован в том, чтобы приговор не отменили,
прокурор — чтобы не было оправдательных приговоров
или дело не вернули на доследование. Если, например,
выносится оправдательный приговор или дело возвращается
на доследование, то прокурором автоматически пишется
протест. Вот если прокурору дают сохранить лицо,
то есть признают виновность подсудимого и назначают
наказание в виде лишения свободы, хотя бы равное сроку
предварительного заключения, то это еще куда ни шло.
Но если подсудимый оправдан, это считается очень плохим
исходом дела, недопустимым.
В суде присяжных ведь прокуроры иногда ходатайствуют
о том, чтобы отправить дело на доследование, но только
в случае, когда все основные доказательства исключены,
дело “рассыпается” и велика вероятность оправдательного
вердикта. Они просят вернуть дело на доследование, поскольку
это единственная возможность избежать оправдательного
приговора. А дальше дело все равно “доводится” тем или
иным способом: скажем, “убийство” превращается в “тяжкое
телесное повреждение, повлекшее смерть”. И дальше дело
передается в народный суд, а народный суд уже все делает
как положено.
Есть неформальные взаимодействия, скажем, прокуроров
и судей. Например, в форме неофициальных совещаний в
кабинете судьи по поводу того, какое наказание будет
просить прокурор и какое назначит судья. Считается,
что судья не может в кабинете говорить с адвокатом,
за это его ругают. А с прокурором — это в порядке
вещей: коллеги собрались поговорить.
Это обычай, который идет с советских времен, когда
судья и прокурор были членами одной парторганизации,
делали “общее дело”.
Уже сейчас предварительно можно найти объяснения некоторым
обыкновениям: по-прежнему сильна солидарность разных
подструктур карательного механизма; также обыкновения
поддерживаются ведомственными показателями, которые
оправдывают существование этих подструктур и обеспечивают
продвижение людей по службе.
У нас очень мало оправдательных приговоров — меньше
1%. У областных судов этот показатель несколько выше —
около 3%.
Несмотря на то, что областные суды рассматривают более
серьезные дела, они свободней. Потому что до второй
инстанции, то есть до Верховного Суда, далеко. Еще имеет
значение загруженность. Скажем, нагрузка в Москве на
районного судью может составлять примерно 400 дело-материалов
в год: уголовные дела, гражданские и материалы об административных
правонарушениях. И в месяц судья вынужден вести примерно
17-20 уголовных дел да еще некоторое количество гражданских,
а кроме того, когда он дежурит, — административные
дела. По сути, сложившиеся обыкновения правоприменительной
практики, о которых мы частично говорили, воспроизводятся
еще и потому, что и задуматься-то особенно некогда.
Все, в общем, понятно, раз ведут — значит виноват,
раз прокурор просит — надо уважить.
Ситуация конвейера порождает еще и такую самоловушку,
когда судья не в силах прочитать дело, однако у него
уже назначено следующее дело. Он выходит на оглашение
приговора с чистым листом бумаги и импровизирует резолютивную
часть: говорит, дескать, такой-то виноват и назначено
ему столько-то лет лишения свободы, — после чего
у него просто нет иного выхода, кроме как подверстать
все остальное вот к этой самой резолютивной части, которую
он уже публично объявил. Иными словами, ситуация
конвейера вынуждает следовать очень простым стереотипам.
Кассационная инстанция работает так же. Если по правилам,
то на рассмотрение кассационного дела надо день потратить,
а его за 15-20 минут рассматривают. Судьи уходят на
совещание, сразу же возвращаются, говорят, что жалоба
отклонена, приговор оставить без изменения, — и
следующее дело. Естественно, они не составляют полного
текста определения, осуществляется чисто канцелярская
процедура. То есть в целом ряде случаев форма суда по
сути не соблюдается, и имеет место не правосудие, а
административная работа, канцелярская.
Еще есть латентные нарушения процедуры, которые тоже
влияют на характер окончательного решения суда. Например,
невызов или недоставление свидетелей, хотя их надо допросить.
Или проведение амбулаторной судебно-психиатрической
экспертизы, именуемой “пятиминуткой”, — чисто формальной
процедуры, довольно бессмысленной. Она занимает минут
пять, это просто беседа. Или, например, процедура оглашения
документов, условия оглашения документов. Или, допустим,
когда суд встречается с противоречиями между первоначальными
показаниями и последующими. Процесс работает по системе
“один раз признался, потом не отвертишься”. А дальше
пишется, что подсудимый желает ввести в заблуждение,
избежать ответственности, однажды ведь признавался.
Или когда в качестве доказательства виновности принимаются
показания человека, который рассказывает нечто с чужих
слов, а тот, от кого он это слышал, не допрашивается,
и даже не предпринимается попыток его найти. И показания
с чужих слов принимаются как доказательство.
В районных судах вообще массово творятся безобразия.
И все прекрасно понимают, что если бы этого не было,
то все бы вообще остановилось. Полагаю, что с такой
ситуацией мы имеем дело в 80% случаях. Хотя можно сказать,
что какие-то нарушения (то здесь, то там) допускаются
в 99% случаев, то есть в абсолютном виде форма не соблюдается.
Нарушения — это условие и элемент технологии.
Потому что если не допускать тех или иных нарушений,
то ты не сможешь быстро рассматривать дела.
У нас нет полной аудио- или стенографической записи
хода процесса. Протоколы фальсифицируются, подделываются
под приговоры. Это — тоже элемент технологии
Теперь о надзорной инстанции. Здесь дела готовят не
только судьи, а в Верховном Суде — главным образом
не судьи, а консультанты. Это означает, что люди, которые
имеют право принести протест, сами-то, как раз, в дело
не вникают. И консультанты готовят отписки. Это значит
также, что нет юридической процедуры рассмотрения
жалоб в порядке надзора, а есть процедура, скорее,
административная, зависит она, главным образом, от везения
и еще от настойчивости жалобщиков. Типично, что протест
приносится после того, как количество жалоб переваливает
за десяток, во всяком случае в Верховном Суде именно
так. В некоторых случаях настойчивость позволяет выиграть,
но не во всех.
Надзорная инстанция опять же работает не процессуальным
образом, потому что все проекты решений готовятся заранее.
Естественно, что Президиум суда или судебная коллегия,
когда она заседает в надзорном порядке, ухитряется рассматривать
за одно заседание до шестидесяти протестов — это
такая конвейерная процедура, никаких бумаг судьи там
не пишут. Они принимают протокольное решение, которое
либо, как правило, уже заранее написано консультантом,
либо оформляется потом. Причем, чем выше инстанция,
тем более произвольны эти решения. В Верховном Суде
господствует мнение, что раз дело прошло кассационные
инстанцию, то решение менять не следует, а Президиум
должен заниматься не вообще нарушениями закона,
а только вопиющими нарушениями закона —
только тогда надзорное производство как чрезвычайное
может дать результаты, могущие удовлетворить жалобщика.
Соответственно, когда идет голосование, то в аналогичных
ситуациях принимаются разные решения. Это сплошь и рядом
зависит от того, кто докладчик.
В кассационных инстанциях, если это большой суд и в
суде много судебных составов, судьба жалобы главным
образом зависит от состава суда. Здесь точно так же
аналогичные дела решаются по-разному.
Поставить судью первой инстанции на кассацию, а “кассационника” —
на надзор считается наказанием: меньше самостоятельности,
хуже условия труда. Человек, который работает с кассационной
или надзорной жалобой, успевает прочитать только просительный
пункт (это где: “прошу прекратить дело...”) и резолютивную
часть приговора. В лучшем случае он посмотрит юридическую
аргументацию, ссылки на листы дела и проверит: есть
ли на листе дела вот такие-то вещи. Это происходит,
во-первых, из-за загруженности, а во-вторых, из-за того,
что человек, который докладывает дело, как правило,
себе не принадлежит: он знает, какие сложились стандарты
и, по сути, его решение всегда стандартно. Он знает,
что 95-97% приговоров должны оставляться без
изменений. Если этот докладчик начнет “копать”, то,
во-первых, у него времени не хватит, а во-вторых, он
выбьется из этого показателя (95-97%). А тогда у него
спросят: “Почему же ты не работал с этими судами? Это
твои подопечные”. “Кассационник” приезжает в соответствующий
суд и говорит, что “за этот квартал рассмотрели столько-то
ваших дел, вот здесь не так, и здесь не так, и это неправильно,
поэтому имейте в виду, чтобы этого больше не было”.
Он, фактически, является их куратором. Это тоже обыкновение,
хотя с точки зрения закона это, конечно, безобразие.
Но поскольку все заботятся о том, чтобы правосудие осуществлялось
“как надо”, то нижестоящим дают инструкции.
Еще есть разные хитрые штучки, когда дела, например,
находятся в подвешенном состоянии, когда за судьбу обвиняемого
и пребывание его под стражей никто не отвечает. Типичный
ход — это, когда вышестоящая инстанция направляет
дело на доследование. Скажем, дело в Верховном Суде,
а Генеральный прокурор или его заместитель считают необходимым
принести протест в порядке надзора. Он берет это дело
прямо из Верховного Суда, начинает его изучать, и решение
Президиума Верховного Суда по этому делу состоится спустя,
скажем, четыре месяца. Все это время дело считается
направленным на доследование, однако никаким следователем
к производству не принимается. А значит, никто не испрашивает
разрешения на продление срока содержания под стражей.
Все эти четыре месяца человек находится под стражей,
но непонятно, на каком основании.
Ответственность судьи
Я думаю, что судья отвечает перед Богом и перед своей
совестью. В Московском городском суде дали мне народных
заседателей (а народные заседатели у нас постоянные),
которые раньше работали с судьей, которую называли Зинка-червонец.
Она прославилась тем, что меньше 10 лет лишения свободы
никогда не давала. И в первое время, когда мы начинали
обсуждать, каким должен быть приговор, они даже соглашались
со мной, но говорили, это же, мол, вам принесет неприятности
(если речь шла о более мягком приговоре, нежели можно
было бы ожидать, исходя из обвинительного заключения).
“Сейчас мы его отпустим, а у вас неприятности будут,
начальство вас начнет...” Я всегда им говорил, что наши
неприятности — ничто по сравнению с неприятностями
подсудимого.
В своей работе я руководствуюсь тремя простыми принципами.
Первый — обращаться со всеми как с людьми,
одинаково. Я называю по имени отчеству и прокурора,
и подсудимого, и потерпевшего, и адвоката. Прокурора
и адвоката я могу иногда называть коллегами, того и
другого. По-моему, это очень просто. Второе — всегда
давать шанс. Например, если человек заявляет некое
ходатайство, допустим говорит, что ему непонятно, что
эксперт написал в заключении, или он с этим не согласен,
то хотя, может быть судя по заключению, этого и не надо
было бы делать, я стараюсь удовлетворить ходатайство.
Третий — перед принятием решения я всегда проделываю
над собой специальную работу по устранению личных симпатий
и антипатий. То есть работа идет только по
доказательствам. Надо отрешиться от тех впечатлений,
положительных или отрицательных, которые я воспринял.
|
