Интервью № 27.
Респондент: секретарь районного народного
суда. Возраст на момент взятия интервью — около 25
лет.
Интервьюеры: Валентина Чеснокова и Валерий
Абрамкин. Время взятия интервью — апрель 1990 года.
— Проблема, о которой сейчас много
говорят,— проблема соразмерности преступления и наказания.
Я думаю, что наказание должно выноситься конкретному
человеку, а не просто какому-то абстрактному лицу, которое
совершило данное преступление: подход должен быть именно
к данной личности. В принципе, наказание может быть
месяц-два лишения свободы, особенно для малолеток. И
я считаю, для них нужны именно такие наказания, потому
что те, кто находился на следствии, под стражей во время
суда, а потом освобождаются, такие возвращаются редко.
Те, кто отсидел месяц-два-три, когда им дают отсрочку,
они выходят и говорят: “Все. Я больше не попаду. Я понял,
что это такое”. И не возвращаются. Эти люди видели и
испытали, что это такое.
Я участвую, по большей части в процессах по делам несовершеннолетних.
В основном, это кражи, грабежи, разбои, изнасилования,
угоны автотранспорта. Реже “хулиганка” (ст. 206 УК РСФСР).
Сейчас все чаще рассматриваются кражи машинные, но не
квартирные. Говоря их языком, “раздевают”, “разувают”
машины. Очень модно стало вытаскивать лобовые стекла
автомашин. Недавно мы слушали дело. Ребятам по 15 лет,
такие дети, такие детские глаза,— просто страшно смотреть.
А когда их спросили, зачем они это сделали, то в ответ
услышали: “Нет денег, чтобы ходить в видеосалон. Там
дорого…. На мороженное мама давала, а на салон не хватало.
Мы и решили снять стекла”.
Они даже не знали, кому можно предложить эти стекла.
— А какого характера грабежи?
— Допустим, подошли трое-четверо к одному и потребовали
снять кофту. Это грабеж (ст. 145). Если же они применили
оружие,— т.е. нож и т.п.— это уже разбой (146 статья).
— Какие же дают сроки по таким преступлениям?
— Если человек осуждается по 145 статье первый раз,
то для несовершеннолетних даются отсрочки. Допустим,
три года лишения свободы,— дается два года отсрочки
исполнения приговора. Если во время отсрочки он совершает
какое-то правонарушение,— скажем, был задержан в пьяном
виде,— то двух таких нарушений достаточно, чтобы было
представление инспекции исправработ. Суд рассматривает
представление, отменяет отсрочку и отправляет его в
места лишения свободы, реально отбывать эти три года.
— Скажите, за два последних года работы вы
ощутили какие-либо изменения?
— Когда началась перестройка, стали давать меньше.
А сейчас— месяц-два— уже идет тенденция давать большие
сроки, жестче обращаться с подсудимыми и с осужденными.
В общем, уменьшить “разгул демократии”. Дальше, вероятно,
будет еще жестче.
— А проходят у вас случаи избиения одних подростков
другими? Пишут, что все чаще между группами подростков
случаются драки.
— Для возбуждения такого дела требуется от кого-то
заявление, тогда его можно оформить по ст. 206 (“хулиганство”).
А это значит, что должны быть показания, которые они
сами против себя давать ведь не будут. Если случится
несколько свидетелей, то будет 206-я, но это бывает
очень редко. Понимаете, если потерпевший говорит, что
был пьян и не видел, кто его ударил, то здесь очень
трудно возбуждать уголовное дело. Оно будет возбуждено
и прекращено.
— У меня есть ощущение, вероятно субъективное,
что чаще стали избивать просто на улице. Тогда получается
нераскрываемость этих дел. И до вас, как до суда, они
не доходят?
— Не то что нераскрываемость, а даже незаявляемость
о них в милицию, т. е. информация даже не появляется.
Допустим где-то на улице компания. Если в этой компании
возникла драка и кого-то надо отвезти в больницу, то
друзья, которые отвозят его в больницу, говорят, что
нашли друга на улице, его кто-то избил, а кто— они не
знают. И когда друг приходит в себя, он говорит: “Кто-то
избил, но я их не знаю”.
— Я имею в виду не драки, а нападения на прохожих?
— “Пустого” нападения не бывает. Если он пошел на то,
что смог избить человека, он пойдет и дальше, возьмет
то, что у него плохо лежит, снимет часы, достанет деньги
из кармана и т. д.
— У вас в суде рассматривались такие случаи?
— Был один случай,статья 206, потому что экспертиза
квалифицировала как легкие телесные повреждения. Оказалось,
что этот мальчик очень много плохого сделал другим.
Секретарь в суде знает раз в пять больше, чем состав
суда. Я и до процесса, и после процесса, и в перерывах,
когда суд совещается, общаюсь со свидетелями, с друзьями
этого подсудимого. Они могут рассказать много больше,
чем в зале суда.
— Как себя ведут родственники подсудимого на
процессе?
— В основном плачут мамы, папы тоже в трансе. Особенно
это бывает в интеллигентных семьях. Сами родители просто
не могли ожидать, что их ребенок сможет сюда попасть.
Люди из таких семей, я считаю, просто недооценивали
всю серьезность того, что делают их дети. А сами дети
считают это развлечением.
— Они не предвидели последствий своего преступления—
уголовного преследования?
— Может быть, и предвидели, но не думали. Для уяснения
их психологии я расскажу реальный случай. Мальчик был
осужден как несовершеннолетний. Ему дали отсрочку, но
после этого у него было три эпизода: угон, потом кража
деталей с мотоцикла и с приятелем они с двух девочек
сняли цепочку и часы— и сбежали. У него была отсрочка,
он знал, что это такое, и опять три преступления одно
за другим. Как я узнала от ребят, которые проходили
свидетелями по делу, машину они угоняли впятером, и
двое, которые вместе с ним угоняли машину, также имели
отсрочку.
Если бы он про них рассказал, они бы тоже сели. При
краже мотоцикла он вообще стоял в стороне и наблюдал
за обстановкой, чтобы не было прохожих или милиции,
а потом у него нашли детали от этого мотоцикла. Опять-таки
он сказал, что был один,— такое своеобразное благородство.
И когда с девочек они снимали часы и цепочку и уехали
оттуда на велосипедах, он тоже сказал что приятель ехал
за ним и кричал: “Вернись, вернись!”, т. е. к этому
делу он тоже не причастен. Он шел по делу один. Когда
оглашали приговор и дали ему четыре года плюс год от
предыдущего срока,— предыдущий срок может прибавляться
полностью или частично,— я помню его лицо, его вцепившиеся
в барьер руки с побелевшими пальцами. И когда я выписывала
родителям разрешение на свидание в тюрьму, были слезы
мамы и вопросы: “Спросите, что и как ему надо?” Я спустилась
в конвой, он поднимает голову, а у него по лицу текут
слезы, т. е. он разговаривает со мной и у него текут
слезы. Я хочу сказать, хотя, возможно, это и жестко
с моей стороны: если бы он по первому сроку пробыл в
тюрьме хотя бы три месяца, он бы никогда туда не вернулся.
А ему дали сразу отсрочку, т. е. он не знал, что такое
тюрьма. Здесь его сразу взяли после совершения преступления,
и он несколько месяцев отсидел на Матросской Тишине.
Я считаю, что особенно несовершеннолетним надо давать
какие-то небольшие сроки. Конечно, не 15-летним, ведь
это еще дети. Я даже не знаю, какое наказание надо применять
к ним,— пожалуй, отсрочка— самое реальное, чтобы потом
он действительно образумился. Особенно, если из неполноценных
семей, которые чего-то в жизни недополучили. Тюрьма—
это для них рано. А вот те, кто уже постарше, после
16, по-моему, эти малые сроки будут как-то учить. Необязательно
тюремные, это может быть колония, только именно месяца
три. Тюрьма— это не подарок, ни деревьев, ни воздуха.
Сейчас такая тенденция, что несовершеннолетние затягивают
сроки пребывания в тюрьме, чтобы попозже попасть в колонию.
И мама одного из таких передала мне его слова: “Мама,
какой я был дурак. Зачем я сидел в тюрьме? Здесь (в
колонии) хоть деревья, хоть воздух, я выхожу на улицу.
А там эти стены и дворик”.
— Многих ли осужденных, с точки зрения здравого
смысла, надо изолировать от общества?
— Единицы.
— Кто это такие?
— Это уже не полностью человек по своему умственному
и психологическому содержанию. Это уже что-то звероподобное.
— А в каких семьях воспитываются такие типы
или это вообще не зависит от семьи?
— Это зависит не только от семьи. Хотя, в принципе,
если человек попав в какую-то ситуацию совершает правонарушение,
то самые-самые-самые корни в семье. Говорят, “компания
его испортила”, “улица испортила человека” или “жизненные
обстоятельства заставили его пойти на это”. Если у него
с самого раннего детства все правильно заложено, он
никогда не пойдет на совершение противоправных поступков.
С самого начала— это семья. Но и все остальное играет
очень немаловажную роль. Сейчас единицы школ, которые
дают им то, что необходимо человеку.
Ведь нужно не только образование,— которое школа тоже
мало дает,— но и школа жизни. Чтобы человек не выходил
из школы, озираясь и смотря по сторонам со словами:
“Боже, ведь я же этого ничего не знаю!” То есть выходя
из школы, он заново учится жизни.
— Как вы думаете, какова роль молодежных компаний
и какого типа бывают эти компании, которые приводят
человека к такой “жизни”? Или это не очень дифференцированные
вещи, любая компания может “подтолкнуть”?
— Я считаю, что в принципе— любая. Если в какой-то
момент где-то такое стечение обстоятельств, что подростку
для совершения преступления надо сделать только один
шаг, он его делает очень легко. Почти всегда, особенно
первое преступление, совершается потому, что все вот
так “сложилось”.
Я живу в таком районе, что хочешь-не хочешь, будешь
знать все эти компании. Я иду по улице и здороваюсь,
и если идет со мной мама, она ужасается: “Боже, кто
это?” Я отвечаю: “Какая разница? Это— человек, который
здоровается со мной, а я с ним”.
— Вокруг чего обычно образуются эти компании?
Это досуговые компании?
— Да. После работы, после учебы собираются провести
время. Идет дождь, куда идти,— ведь даже беседки никакой
нет. Просто вместе посидеть и поговорить, даже в домино
поиграть, я уже не говорю про азартные игры. Просто
посидеть, послушать музыку, поиграть на той же гитаре.
Сидят на улице, а в соседнем доме начинается “хор”.
Куда им деваться? В подвал, на чердак, а зимой— греться
в подъезде у батареи. И все начинается с этого. Чуть
громче они начинают говорить в вечернее время, вызывают
милицию, доставляют в отделение. Там начинают всех переписывать.
Вот уже и привод может быть оформлен и могут поставить
на учет в инспекцию по делам несовершеннолетних. А это
уже первое пятнышко.
— И там они придумывают как обокрасть машину
и куда деньги девать?
— Если эта компания более-менее нормальная, без отклонений
в преступную сторону, то обычно, если двое-трое идут
“на дело”, она почти никогда не знает об этом. Кто-то
там приходит из этой компании и предлагает своему приятелю:
“Знаешь, мне нужны деньги. Ты мне поможешь?” Тот соглашается
“сходить”. Иногда, если это 15- летние, они развлекаются,
увидев детский садик, залезают, чтобы набрать сгущенки,
печенья... Дня за два-три съели это все, а потом их
нашли, и идет хищение государственного имущества.
Все-таки все зависит от воспитания, т. е. что с самого
начала вложили родители. Есть люди, которые не могут
взять без спроса чужую бумажку, ручку,— просят разрешения
воспользоваться ручкой. Такие люди не могут взять даже
мелочь. Для некоторых это может показаться мелочностью,
на самом деле это порядочность. Да, все основные черты
характера закладываются с самого раннего детства. Капризность
и эгоизм,— все с самого раннего детства.
— А может ли воспитанный мальчик совершить
преступление под влиянием компании?
— Может, от нечего делать. Или из-за чувства ложной
солидарности с друзьями.
— А как они себя ведут потом? Отличие есть?
— Есть отличие. Очень дико видеть этого человека на
скамье подсудимых. Я считаю, что следствие должно было
в отношении такого человека прекратить дело, отдать
его на поруки и т. д.
— Т. е. вы чувствуете таких людей?
— Конечно. Но это не единственный показатель. Когда
слушаются дела по несовершеннолетним, там обязательно
допрашивают родителей, обязательно допрашивают учителей
или мастера с места работы. Все время исследуются характеристики
и личности. Как могло получиться, что ребенок попал
сюда? Если нужно, все необходимые свидетели вызываются.
— А возникают какие-то отношения между подсудимым
и судьей, я имею в виду человеческие отношения, в ходе
процесса?
— Говорится, что судья не должен быть подвержен эмоциям,
а я считаю— должен. Эмоции— еще одна сторона всей этой
проблемы; одна— фактическая, другая— морально-эмоциональная.
Я считаю, что это должно учитываться. К человеку, к
его поступкам все равно складывается какое-то отношение—
к тому, как человек ведет себя на суде, как он разговаривает.
Это тоже играет роль. На квалификацию это не влияет,
а на наказание влияет. Разница бывает большая— от 5
до 10 лет. Ведь есть разница — сидеть 5 лет или 10.
А это уже решает не судья, а суд. Говорят— “киватели-заседатели”,
но это неверно. Я могу привести пример: по одному делу
заседательница категорически отказалась соглашаться
с приговором и писала свое собственное мнение. Это мнение
рассматривал Мосгорсуд, и было все по закону.
— Скажите, у вас психологи не работают?
— Нет, не работают. Почти по всем делам проводится
психиатрическая экспертиза. Когда находят нужным, бывает
и психолого-психиатрическая экспертиза,— редко, но бывает.
Психиатрическая экспертиза показывает психопатические
черты характера: вменяем ли он по отношению к данному
преступлению или все нормально. Несовершеннолетних на
экспертизу отправляют почти всегда. Не стационарно,
а амбулаторно. Легкие такие психопатические черты характера
бывают довольно часто, а более сложные нарушения редки.
Психолого-психиатрическая экспертиза дает заключение
о характере человека. Иногда такие проводят и для потерпевших
по 117 статье (изнасилование). Там отмечается, что человек
по характеру слушается, делает то, что ему говорят,
безвольный, или идет все время на риск, авантюристичный.
— А дел об изнасиловании у малолеток много?
И какого они рода? Групповые?
— В основном групповые. Иногда бывают заявления от
потерпевших именно потому, что закончилось групповым
изнасилованием. Начала с одним, а получилось с тремя,
в результате идут заявления. Если бы это произошло только
с тем мальчиком, который ей нравился, то и проблем не
было.
— Какова тут динамика?
— Я говорила о тех, какие встречаются чаще. В принципе,
они и возросли. А в целом— возросли все. Я считаю, что
сильно. Может быть сказывается борьба с раскрываемостью.
Раньше просто не всех задерживали и привлекали. Может
кто-то кому-то давал взятку,— дознавателю, потерпевшему,
следователю,— и дело закрывали.
— А жестокость преступлений возросла?
— По-моему, во всем обществе жестокость возросла, и
соответственно у подростков тоже. И агрессивность всего
общества тоже выше. Если раньше люди работали локтями,
то теперь они еще и кусаются. На этом фоне соответственно
и подростки стали более жестокими и агрессивными. Ведь
в принципе у нас жизнь сейчас такая... Откуда подростку
брать что-то другое? Он воспроизводит то, что видит.
Все это возрастает в арифметической прогрессии. Недавно
мы слушали дело об изнасиловании,— там пишут алкогольное
опьянение, а подсудимый мне говорит: “Хорошо еще, что
не знали о токсическом опьянении”, т. е. таблетки глотает
мальчик.
— Давайте все же скажем, что надо делать вот
в этой ситуации. Ваше мнение таково, что, во-первых,
надо давать небольшие сроки...
— Во-первых, надо воспитывать. А судебно— да, изменить
немного систему наказания. В принципе кодекс у нас очень
правильный. Там есть и 43 статья— ниже низшего предела.
Другое дело— ее мало применяют, а мой судья применяет.
Тоже было дело: разбой,— один взрослый и два малолетки
с ним. А там санкции— нельзя давать ниже 5 или 6 лет.
Взрослому присудили 6 лет, а к ним применили 43 и дали
по 4 года. Но судебная практика существует везде единая.
Если какой-то судья делает от нее отклонение, прокуратура
может принести протест, который идет в вышестоящий суд—
в нашем случае это Мосгорсуд,— и там приговор изменяют
или отменяют, и дело идет на новое слушание. А там уже
слушает другой судья. Квалификация судьи все же определяется
по количеству отмен и изменений. Судья может отклониться,
но всегда при этом рискует. Умный и знающий судья меньше
рискует. Он знает, на какие моменты в приговоре можно
опереться и какие подробнее описать. Здесь все обосновано,
и такой приговор никто отменять не будет.
— В Москве, вероятно, есть районы более криминогенные
и менее?
— Да, как раз наш район— самый веселый район. Другие—
это в основном большие районы и относительно удаленные
от центра. Это зависит непосредственно от тех людей,
которые там живут. У нас в районе очень много ИТР и
достаточно научно-исследовательских институтов. Дети
таких родителей не совершают каких-то противоправных
действий, но они могут постоять за себя.
— В вашем районе драк “стенка на стенку” не
бывает?
— Бывают. Даже бывали драки между микрорайонами. Там
уже стали силы подтягивать, по телефону звонить. И вдруг
прибегает один парень и говорит, что приехали “любера”
и его побили, собираются устраивать какую-то бучу. Сразу
этот местный, локальный конфликт был исчерпан, все объединились,
и пошла большая толпа. Приехала милиция, одна машина—
впереди, другая— сзади, кричат: “Ребята, расходитесь”.
Однако призывы были бесполезны. Правда, когда пришли
на место, там уже никого не было, потому что “люберам”
тоже сообщили, что на них идет много народа. Это было
года два назад. А в последнее время я не слышала, чтобы
были какие-то большие драки.
— Как с рэкетом?
— У нас он и раньше был. Просто об этом меньше говорили
сами потерпевшие. Сейчас потерпевшие могут официально
подтвердить свою статью дохода, откуда у них взялись
деньги. Поэтому они и заявляют. А раньше они не заявляли...
Недавно слушали дело четырехлетней давности. Было то
же самое— утюгом жгли, били на какой-то даче. Сейчас
об этом стали больше писать, и увеличилось количество
объектов, на которые можно совершать такие нападения.
Рэкет— это может быть и вымогательство, и может быть
разбой. Две совершенно разные статьи, разные квалификации
и совершенно разные срока идут за них, а все объединяют
одним словом “рэкет”. За вымогательство дают меньшие
срока. А с нанесением телесных повреждений— это уже
разбой. По нашему району сейчас есть одно дело в производстве
о вымогательстве, и недавно заслушали еще одно дело.
А больше— нет.
— Скажите, дела о травле какого-то человека
группой до вас доходят?
— Травля не бывает без причины. Потом я бы не назвала
травлей то дело, которое шло у нас по 117 статье. 10
человек подсудимых, среди которых одна девушка. Все
они продолжительное время были под стражей. Очень долгое
не могли заслушать дело: то не могли собрать всех адвокатов,
то кто-то заболел, то кто-то не явился, потом потерпевшая
вышла замуж и была беременна (в этой ситуации слушать
нельзя), потом она родила ребенка, а когда ребенку исполнилось
месяца четыре, и мы смогли слушать дело, то по этому
делу всех оправдали.
— Сколько же они были под стражей?
— От 2 до 2,5 лет, а потом их освободили. Почему я
говорю об этой, как вы сказали, “травле”. В принципе,
у них была 206 статья, которая тоже им вменялась, потому
что они пострадавшую пару раз ударили, скажем так. Человек
пять подошли, и среди них была одна девочка. Потерпевшая
распускала слухи о ком-то из этих ребят, в частности,
очень много нехорошего говорят об этой девчонке. Прекратить
это словами они не могли и прибегли к физическому воздействию.
Она сама об этом никогда бы не заявила, если бы не ее
сестра, которая увидела у нее синяки и подала заявление.
Кроме того, с родителей подсудимых потом пытались вытянуть
деньги.
— Когда происходит суд, что является главным
для судьи: выяснить, что за преступление, виноват ли
человек или воздействовать на подсудимого.
— По крайней мере для всех, с кем я работала, самое
главное — судебное разбирательство. Я, например, не
встречала случая, чтобы было иначе. Судья выслушивает
всех, все стороны. Причем процесс построен так, что
с самой выигрышной точки зрения— с эмоциональной стороны—
находится подсудимый. Где-то в каких-то вещах сначала
спрашивают его мнение, потом при дополнениях и ходатайствах
спрашивается мнение прокурора. Это делается для того,
чтобы подсудимый мог выслушать мнение обвинителей и,
сориентировавшись, что-то сказать. Потом в прениях сначала
говорит обвинитель, а потом защитник, как говорится,
последнее лучше запечатляется в памяти. И самый последний
выступает подсудимый— последнее слово. Иногда это последнее
слово занимает больше времени, чем процесс.
— А какие они говорят последние слова?
— Несовершеннолетние: “Я больше не буду лишать себя
свободы”. Как рекомендуется по УПК, секретарь судебного
заседания должен последнее слово записывать почти дословно.
Так рекомендуется. Я всегда пишу в сокращенном виде,
а потом переписываю уже непосредственно в протокол дословно.
Кто больше доверяет суду и находится под стражей, тот
говорит побольше— о том, что находился в тюрьме, многое
обдумал, осознал свою вину, понял, что был не прав.
В таком плане. Некоторые просят строго не наказывать,
поверить ему... Адвокат, конечно, показывает, что надо
говорить в последнем слове, но иногда подсудимый уже
привозит на бумажке свое последнее слово. Вчера, например,
доставили подсудимого. Суд еще неизвестно когда состоится,
пока знакомятся с материалами. Сейчас модно заявлять
ходатайство об ознакомлении с материалами дела— время
тянут. А подсудимый сказал, что свое последнее слово
уже написал.
— Как вы считаете, подсудимый правильно осознает
свою вину?
— Как они могут осознать, если они не считают это виной,—
допустим, какие-то квартирные кражи,— робингуды эти.
Один квартирный вор, который тоже знакомился с материалами
дела, говорит: “Ну чего? Ну, растряс я его. Поделился
он со мной, ничего страшного”. Он выйдет и будет заниматься
тем же, у него это вторая ходка, и до этого по первому
делу у него обвинительное заключение на многих листах
было, как он говорил. То есть человек занимается этим
профессионально. И сам себя оправдывает именно по этой
части. Изнасилование, убийство, разбой и прочее он осуждает
и никогда на это не пойдет. Действительно, следователи
тоже говорят, что тот, кто занимается карманными кражами,
никогда не пойдет на убийство.
— А те, кого судят за избиение, грабежи, они
признают себя виновными? Я имею в виду не просто слова
“пожалейте”, а вот внутреннее есть признание?
— Внутреннее почти всегда. По крайней мере то, что
они были не правы, скажем так. Человек по натуре хоть
чуть-чуть, но всегда эгоист, и считает, что в любой
ситуации что-то несправедливо в отношении него. Может
быть, умом он и понимает— таких половина на половину,—
но где-то в душе думает, что могли бы помягче именно
к нему. Поймали, держат в тюрьме,— уже несправедливость.
— Вы, наверное, смотрите в момент, когда зачитывается
приговор, на подсудимого, на его реакцию? Это ведь очень
важный момент,— как человек воспринял решение.
— Важная, конечно, часть, но не всегда она видна на
лице, потому что или опущенная голова, или одета маска
бравады, что особенно часто среди несовершеннолетних.
По крайней мере, когда мы слушаем дела несовершеннолетних,
председатель всегда выясняет: “Ты понял, что был не
прав? Почему?” Выясняет, что он думал бы, если бы оказался
на месте потерпевшего. Спрашивает, как он будет потом
смотреть в глаза родителей. Мама одного мальчика недавно
сказала: “Я поняла, что мой сын никогда больше не совершит
преступления, потому что первое им сказанное, когда
он пришел из милиции после задержания, было: “Сможешь
ли ты меня простить, мама?” И я поняла, что больше он
никогда этого не совершит”. И суд все это слышит и учитывает.
Там еще есть законные представители, то есть можно спросить
у них, у мамы с папой: как? что? почему? Как они относятся
к этому? И мама может спросить у сына, у потерпевшего,
может задать вопрос свидетелям. В зале бывает и смех,
и тишина...
— А сильно отличаются те, кто пришел на суд
с воли, от тех, кого доставили из тюрьмы?
— Они внешне даже отличаются. Тюрьма— это несладко.
Там питание, содержание и воздух,— все не то. И было
время подумать. Отличаются. Они уже знают, что такое
тюрьма и уразумели последствия. А те, кто приходит с
воли, не понимают, что значит лишение свободы. Недавно
в “Советском спорте” была статья о колонии несовершеннолетних,
совершивших тяжкие преступления. Воспитатель рассказывает,
что даже их спортивные команды выезжают на волю, а те,
у кого самое хорошее поведение, едут с ними болельщиками,
то есть сама колония неплохая. Но когда им говорят,
что ведь здесь же хорошо, они отвечают: “Но здесь нет
воли”. Выйти за решетку нельзя. Это чисто психологически
все время давит. А тюрьма, там вообще— ни света, ни
как такового воздуха. Там только прогулки! И конечно
свои законы. Там свои порядки, о чем сейчас много говорят
и пишут. В принципе здесь есть какое-то сходство с дедовщиной
в армии. Если туда пришел сильный человек и проявил
себя— его будут уважать и с ним будут считаться, если
даже он не принял их закона. Если же видят, что человек
слабый, его сломают обязательно. Именно такие и становятся
“петухами”. Говорят, что там всех можно обломать. Но
все равно у них ценятся справедливость, ум и все достоинства,
которые ценятся на воле. Конечно, в неволе немного своеобразное
отношение к порядочности, но если видят человека более
или менее принципиального и достаточно сильного физически—
это учитывается. Его будут уважать. По-моему, есть полная
аналогия с дедовщиной.
— Вы говорили о “петухах”. Вы знакомы с этим
явлением?
— Да видно, слабый человек или нет. Какие, грубо говоря,
“парашные” статьи? 117, 120, т.е. изнасилование малолетних,
развратные действия в отношении малолетних. Обычно тех,
кто осужден по этим статьям, пытаются сделать “петухами”.
Один подсудимый— мальчик, сам по себе какой-то вареный,
“ни рыба, ни мясо”, такой бесхарактерный, проходит по
117 статье,— так он рассказывал, что у него была даже
попытка повеситься— и именно по этой причине.
— А кто такие “опущенные”? Гомосексуалисты?
— Я считаю, что это в них, в таких ребятах, как бы
это сказать, неполноценное есть, какие-то отклонения,
может быть, психические, может быть, умственные. А может,
и в отношении воли чего-то недостает. Да, что-то неполноценно.
То, что с ними там делают, с этими слабовольными, отклоняющимися
психически и умственно, это, конечно, крайности. Но
я их, мягко говоря, не уважаю. Если человек там вашим-нашим,
ни рыба ни мясо или глупый, такого я уважать не буду.
Какие-то действия против него предпринимать я, конечно,
не буду, но и не стану общаться.
— Скажите, а девочки проходили у вас?
— Да, но немного. Компании девочек. Допустим, что-то
отняли,— 145 статья, или избили кого-то. Обычно такие.
Но иногда и кражи. И вот, я вам уже говорила, что одна
девочка была в компании, которую судили по 206 и 117
статьям.
— К девочкам суд относится все-таки мягче?
— Конечно, как ко всем женщинам.
— Они, вероятно, больше боятся?
— Подсознательно боятся, что они из привычного мира
куда-то попадут... Боязнь именно такого плана, а не
того, что это будет лишение свободы, наказание. Пугает
сама неизвестность, и этого женщина больше боится.
— Вы говорили про отсрочки. На всех они действуют
благотворно?
— Если человек выдерживает отсрочку, он почти никогда
не возвращается в суд, не совершает правонарушения.
А бывает— создается такое впечатление, что человек упорно
идет туда. Он определил, что это его дело. Например,
было дело с несовершеннолетним, который совершил кражу.
Дали ему два или три года. Отсидел он года полтора,
вышел по амнистии, а через полгода в алкогольном опьянении
они с приятелем угнали машину покататься. Ему дали исправработы.
А через полгода у него был полный набор: и 146, и 106
“Убийство по неосторожности”. Уже после этого он ударил
ножом одного мальчика. В результате— 108, часть 1, и
сейчас поехал на 8 лет.
— Правильно ли я понял вашу точку зрения. Если
они попадают в тюрьму на два-три месяца, этого достаточно
и они не совершают преступлений; если же они попадают
в колонию и сидят там два года, то это действует наоборот
и они начинают совершать преступления?
— Ну, не совсем... Еще ведь действует среда, которая
помогает удержать его от этого или наоборот— подталкивает.
Но вероятность того, что он опять совершит правонарушение,
увеличивается. Это ведь действительно еще не сформировавшиеся
люди. Они практически не знали жизни. В колонии ребенок
продолжает свое воспитание. А колония воспитывает озлобленность
и ожесточение. Но кого-то это и воспитывает, в том смысле,
что человек немного ожесточается, но он не будет больше
совершать правонарушений, потому что знает, куда он
попадет. И такой вариант тоже есть. Назовем его третьим.
— Где все-таки оказывается большее количество
людей, не идущих потом на преступление— в первом, во
втором или в третьем варианте?
— Я полагаю, что в первом, а в третьем варианте возвращается
примерно половина. Кстати, из тех, кто ломался, тоже
возвращаются. Тоже половина на половину.
— Скажите, как влияет тот факт, что вы работаете,
как вы говорите, при хорошем судье. В других местах
при некомпетентном судье это все может быть хуже?
— Не только из-за некомпетентности судьи, хуже бывает
из-за отношения непосредственно к самому делу, если
человек работает там как с деталями на станке. Ему дали
стандарт, он так и делает— в такой ситуации так, в другой
ситуации иначе. А взять на себя труд отнестись к этому
делу добросовестно... Бывает, что человек уже просто
устал от всего этого. Загруженность влияет на судью.
В результате— дикая усталость состава суда. Эта работа
очень изматывает, потому что надо к каждому человеку
подойти индивидуально. Один человек может в такой ситуации
поступить так, а другой— так, и надо разобраться, приложить
много усилий. От этого идет усталость. Если же человек
добросовестно относится к своим обязанностям, это влияет
на него самого, а не на его культуру.
— А чтобы разрубить этот узел, надо больше
судей?
— Говорят, что к нашему суду присоединили новый микрорайон,
а количество судей осталось то же. Возрастает количество
и гражданских, и уголовных дел, так что уменьшение загрузки
не предвидится.
|
