Очерк о пенитенциарном психологе Алевтине Семеновне
Новоселовой
Людмила
Альперн.
Посещая женские “исправительные” учреждения, многократно
встречаясь с работающими там психологами, я долго не
могла понять, какую же функцию они все-таки там выполняют?
Для меня было очевидно, что любой внимательный и здравомыслящий
человек, а тем более – психолог, должен бы вмешаться
в абсурдность и безжизненность многих, давно устоявшихся
и, заметим, устаревших правил тюремной жизни для женщин
– то, что осужденные матери живут отдельно от своих
детей и не могут их воспитывать, а потом кто-то удивляется,
что и на воле они детьми не интересуются, и то, что
женщины, отчаянно нуждающиеся в помощи психотерапевта,
а то и психиатра попадают не в больницу, а в ШИЗО и
ПКТ (ныне СУС), и то, что “любовные треугольники” -
почему-то главная проблема гордых своей чекистской работой
лагерных оперов (а не психологов!), и многое, многое
другое.
Психологи же, обычно, показывали “кабинеты психологической
разгрузки”, покрытые пылью и хочется сказать, плесенью,
говорили умные слова о психодраме и работали…на оперчасть.
Это, кстати, до меня дошло не сразу, просто беседуя
с некоторыми из них, я с удивлением узнавала, что они
никогда не спрашивали своих “пациенток” о проблемах,
которые женщины пережили до колонии, о тех страшных
моментах их жизни, которые и довели их, в конце-то концов
до “цугундера”. Эти проблемы – все виды насилия, включая
сексуальное, через которые многие из обитательниц и
старожил женских колоний, как сквозь строй, шли с детства
– родители, сожители, дознаватели… То, что оставляет
после себя тоску, злобу, безразличие, отчаянье. Можно
ли с таким содержанием жить нормально, достойно, чувствовать
края закона и неповторимость человеческой жизни?
Т.е., их, этих психологов, как бы не интересовала человеческая
сущность поступавших в их распоряжение женщин, их феномен,
их чувства, их страдания, их прошлое, и, значит, их
будущее. Они относились к ним как к данности, прагматично
и деловито, безо всяких там выдуманных “категорических
императивов”, рисовали, например, их “психологические
портреты”. Раз мне доверили прочесть один такой “портрет”
- я прочла … и ужаснулась. Я с легкостью представила
свой портрет в таком описании, впрочем, я всегда очень
легко представляю себя заключенной. Но кошмар был не
в этом – в портрете просто не было человека. Была некая
модель, которая исследовалась на тенденцию к срыву –
а что, собственно, можно от нее ожидать, когда она попадет
в огромные и весьма занятные “трудовые” зековские коллективы
– в отряды по 100-150 человек, среди которых есть “бригадирши”,
“активистки”, “стукачки”, “чушки”, “ковырялки” и многие
другое, что даже не придет в голову человеку разумному,
хорошему, законопослушному налогоплательщику, чьими
денежками и оплачивается все это многообразие.
Постепенно я поняла, что психолог в тюрьме вовсе не
служит человеку, он служит - тюрьме. Тюрьма его кормит,
она ему платит, и он отвечает ей взаимностью. Вопросы
отпали, осталось разочарование, хотя сколько можно разочаровываться
в Человеке? Тем более – в государственном человеке…
Так вот, о ней я слышала еще до встречи, несколько
раз, вскользь, не сосредотачивая внимания. Первый раз
- от Владимира Алексеевича Суровцева, начальника орловского
управления исполнения наказания, доброго человека и
хорошего тюремщика, редкостного. В этой связи я почувствовала
какую-то непостижимую склонность ко всем орловским тюремщикам,
к которым отношусь как и не к тюремщикам вовсе. Но и
действительно, есть в них некое своеобразие, некая изюминка,
я бы даже сказала “человечинка”, что ли. Проявляется
она по-разному – например, в отсутствии излишнего формализма
– бирки арестантки не носят, их одежда выглядит повеселее,
отношения между заключенными и персоналом не бросаются
в глаза.
Так вот, Суровцев, который тоже начинал свой послужной
список в женской колонии, имеет он и психологическое
образование, как–то перечислял мне существующие пенитенциарные
психологические школы: рязанская, пермская… Я не обратила
внимания – мне тогда казалось что это все равно, что
“роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет…”.
Тем более Пермь – какие ассоциации это слово может вызвать
в тюремном смысле? Разве что с Мордовией…
Второй раз о ней конкретно мне рассказал Валерий Абрамкин,
что оставило в мой памяти только само явление, но не
человека. На мои обличительные речи, последовавшие вслед
за тем, как стало для меня очевидно, что не имеет право
на существование такай вот своеобразный способ осуществления
материнства в тюрьме как: “матери отдельно, дети отдельно”,
он резонно возразил: “Думаешь ты одна такая умная? Новоселова
мне еще 89 году говорила, что не они могут стать матерями,
не слыша даже плача своего ребенка…”.
Фамилию я не запомнила, так как факт наличия единомышленника
тогда меня совсем не удивил – напротив, удивляло только
то, что это кому-то может казаться нормой.
Ее имя вновь возникло во время конференции по пенитенциарным
проблемам и сотрудничеству между государственными и
общественными организациями, проводимой, по счастливому
стечению обстоятельств в Перми, в ее городе. Я, в своем
отрешенном неведенье, и не знала, что Абрамкин пытался
ее отыскать из Москвы через местных правозащитников,
но безуспешно – из системы она давно ушла, а отыскать
ее в городе почему-то не смогли. Но пенитенциарный психолог
из Москвы, Алексей, знал о ней, и знал, где она, и нашел
ее сразу.
Не знаю, почему меня так воодушевило ее близкое присутствие.
Может быть какая-то усталость, отчаянье даже, неверие.
Я вспомнила о том, что она - единомышленник, убедившись
уже, что это явление редкостное, решила во что бы ни
стало вытащить ее на люди и услышать из ее уст, то что
твержу обычно сама, безо всякого, впрочем, ответа.
Это мне не удалось. Несколько раз я взывала к ней по
телефону, но сердца ее не смягчила – она занята, преподает
в пединституте, работает в лучшем лицее, у нее намечены
встречи, дела, занятия. Она не может пренебречь сотней
людей ради каких-то неопределенных заседаний. Чувствовалась
обида, усталость, даже раздражение. Ее вытеснили из
системы, пренебрегли ее опытом, а теперь уже поздно.
Потом она все же смягчилась и предложила зайти к ней
в лицей завтра, в любое время с 11 до шести вечера.
Назавтра по программе конференции было намечено и посещение
воспитательной колонии. Мероприятие складывалось непросто,
возникли препятствия, в местном УИНе еще не привыкли
к таким делам. Кое-как удалось утрясти, хотя были ограничения
и в количестве посетителей и во времени посещения. Наметили
план работы – осмотр учреждения во всех его частях,
беседы с воспитанниками и персоналом, конкурс сочинений
к которому приглашается 100 воспитанников, оказание
юридической и гуманитарной помощи.
Колония казалась чрезвычайно бедной, с безжизненным
урбанистическим пейзажем, все напоминало какие-то фантастические
фильмы о жизни после атомной войны. Дети тоже были как
будто из такого фильма – бледные, большеглазые, наголо
бритые. Отсутствие родителей тоже вполне укладывалось
в сюжет – почти все взрослые погибли, детей целенаправленно
спасали. Скудость одежды - серо-черные робы и “фески”
вполне соответствовали теме – отсутствие вещного мира
в связи с полным уничтожением цивилизации. Но запах
тюрьмы – впервые дошедший до моего обоняния в таком
высоком накале – не знаю, не выводил ли он все это из
хорошего книжного образа? Положено ли ему иметь такой
невыносимый запах, в котором смешивается вонь канализации,
хлорки, немытых тел и нестиранных тканей?
Удивительно было и то, что запах не отпустил нас даже
в школе. Познакомились с директором школы, заместителем
начальника колонии по воспитательной работе, психологом.
Я, движимая уже интересом к “пермской школе”, пошла
смотреть кабинет. Туда зашли мальчики – человек десять,
расселись в кресла, положив на колени специальные доски,
выкрашенные под обивку кресел и выполняющие роль столиков.
Потом я видела такие же конструкции везде, где прошла
Новоселова – в лицее, в женской колонии, как знак того,
что здесь живет ее дело. Спросила молодую женщину, работающую
здесь психологом, о Новоселовой – знает, методики какие-то
использует, есть пленочки с ее голосом. Я не стала вдаваться,
сфотографировала мальчишек и ушла писать сочинения.
Сочинения удались. Три класса мальчишек отнеслись к
делу с пристрастием. Конечно, это был не экзамен, а
конкурс и даже с объявленными призами. Темы тоже были
жизненными, их было более 20, хотя главным спросом пользовалась
одна: “Как я устрою свою жизнь после освобождения”.
Мальчики не на шутку увлеклись, писали сердечно, откровенно,
трогательно. Но красной линией через их разные слова
и судьбы проходили усвоенные здесь мотивы: “Буду учиться,
чтобы получить хорошую профессию”, “буду сам зарабатывать
себе на жизнь”, “буду помогать родителям, как жаль,
что я не слушал мать”, “построю свой дом, заведу хозяйство,
женюсь на хорошей (с вариантами – красивой, верной,
умной, доброй) жене, заведу детей (двух, трех, четырех),
и они никогда не узнают того, что я пережил, никогда
не попадут в такое место, будут счастливы”. Дети, выросшие
в неблагополучных условиях и не получившие зарока на
будущее от матери, от отца, от бабушки, не знавшие,
что надо искать в жизни, наконец выбрели на тропу. Когда
прочтешь сотню таких сочинений, понимаешь, что это –
не случайность, это – установки, это работа, упорная
работа психолога. Значит эта молодая девушка, психолог,
не знающая лично Алевтину Степановну, продолжает ее
дело, может быть и не ведая того?
Впрочем, все это стало известно несколько позже, вечерком,
когда мы расположившись в гостиничном номере, читали
вслух сочинения, умиляясь, хохоча и плача. А пока мы
бродили по фантасмагорическому заведению, заглядывая
на кухню, где был хороший хлеб и неплохие щи, в пустующее
ДИЗО, в больничку с палатами-камерами, в дортуары, рассчитанные,
все-таки, не на 100, а только на 25 человек, в один
кроватный этаж, но душные, без форточек, что всегда
удивляет – неужели все это знаки несвободы? Беседовали
с симпатичными военными, в которых чувствовалась и искренность
и смущенность, которые стараются, но если их старания
и чрезмерны, то виной этому инструкции и прокурор по
надзору. А то, что они чрезмерны, у меня лично сомнений
не вызывает. Ведь усиленный контроль за каждым шагом
человека, тем более ребенка, приводит к тому, что он
теряет самоконтроль. Это ли ожидаемый результат “исправления”?
Каждый подросток в учреждении находится под постоянным
контролем разнообразных служб заведения, абсолютно лишен
возможности принимать самостоятельные решения, даже
в отпуск его не пускают по той причине, что он может
там выпить или вляпаться в какие-нибудь еще обстоятельства,
убеждаешься, что такой режим не дает никаких перспектив
на будущее, потому что жестокими запретами и строжайшими
ограничениями не воспитаешь.
Вот после этого посещения мы и встретились, наконец,
с Новоселовой. Она работала здесь, в лицее не одна –
с нею ее верная ученица и подруга, Галина Александровна
Веселкова, аспиранткой начавшая работу в женской колонии,
где тогда работала Новоселова, и ушедшая на несколько
лет позже, на пенсию. По мнению Новоселовой, ее тоже
“ушли”.
Она любила трудных. “Опереться, по законам физики,
можно только на тех, кто сопротивляется”. Это шутка,
но в ней есть удивительная правда. Педагогом, психологом,
она пришла работать в учреждения для “трудных” детей,
там поняла, что в самые тяжелые моменты жизни для них
оставался свет – мама. Какая бы она не была – пьяница,
воровка, проститутка. Мама – это то, что оставалось
их последним прибежищем, их последней духовной опорой.
И тогда она решила заняться “мамами”, для чего и стала
работать в женской колонии.
Конечно, мои описания чрезвычайно приблизительны –
ведь была только одна встреча. Я не изучала специально
биографию Новоселовой, да и написана ли она? Я излагаю
это по памяти, причем скорее эмоциональной, чем фактической.
Ведь что значит “решила работать в женской колонии”?
Решила и стала работать? Не все так просто, тем более
работать-то пришлось в структурах МВД…
Методики у нее уже были – особые, через аутотренинг
и релаксацию, особые психотерапевтические сеансы, во
время которых человеку, внушаются, в том числе, особые
установки, позволяющие, в случае их усвоения, более
успешно устраивать свое будущее, не возвращаться опять
на нары. Установки на жизнь законопослушную, обычную,
как у всех – с устройством на работу, с постоянным местом
жительства, на создание семьи, получение профессии -без
воровства, пьянства, без тюрьмы. “Я хочу - я могу –
я делаю” - вот чему учила своих подопечных Новоселова.
Это она называла педагогическим внушением, в отличие
от иных способов педагогического воздействия. Все это
она не сама придумала, был у нее и учитель, да и вообще,
это давно не новость – в мире много подобных методик,
на разные случаи жизни. Например, именно так заговаривают
алкоголиков и наркоманов, спасая от рака печени, от
асоциального поведения – потому что это тоже опасно
для жизни. Так лечат больных депрессией и другими психическими
заболеваниями в хороших больницах. Только вот тюрьма
для таких методик – новое место. Потому что наших заключенных
обычно “воспитывают” палкой, непосильным трудом, жестоким
обычаем, чудовищным сроком. В этом и состояло новаторство
Новоселовой – основательницы знаменитой “пермской школы”
.
Она занималась своим делом с огромным вдохновением.
Во-первых, она любила трудных, да и вообще людей, жалела
их и понимала, что может им помочь. Не боялась работы,
была умна, талантлива, добра. Все вместе это кого угодно
бы вдохновило бы на трудовой подвиг. Только все вместе
это редко собирается в одном человеке.
Она начинала работать с подопечными уже в карантине
– это очень тяжелое место для человека, так как впереди
– неизвестность, а позади - столько мук, душевных и
физических, столько саднит незатянувшихся ран! Тревожность,
агрессивность, депрессивность – вот основные составляющие
души человека, прошедшего через следствие, суд, этап…
С них она и начинала – и уже через несколько сеансов
видела плоды своих усилий: больше становилось улыбок
и рассудительных речей, меньше страха и злости, отчаянья.
В таком состоянии человек, женщина, легче адаптировалась
к жизни в отряде, в колонии, легче впитывала правила,
легче привыкала к своей участи потому, что работа-то
с ней продолжалась, она участвовала уже в новых сеансах,
сквозь которые для нее вырисовывались новые горизонты
жизни на воле…
Вообще-то Новоселова считает, что самой главной ее
целью было научить их приспосабливаться к быстроменяющимся
обстоятельствам жизни. К любым. В тюрьме, на свободе,
все равно. Надо жить, а не маяться жизнью. Это и называется
ученым словом “социальная адаптация”. А то что этой
адаптации многие из них даже и не нюхали, это она сразу
поняла. Рождение веры в себя – вот цель ее сеансов.
Весь комплекс “социально-воспитательных мероприятий”
был рассчитан на три курса. Педагогическое внушение
сменялось педагогическим же убеждением. Женщины постепенно
переставали шарахаться от расспросов, от бесед на социальные
темы, так как поначалу все это ассоциировалось у них
с допросами и прочими следственными и судебными действиями.
“Намучились они всем этим и подозрительными стали –
думали, что опять мы тут начнем их терзать” - объясняла
нам Алевтина Степановна. Она знала, какими они приходили
в ее колонию – тревожными, злыми, бесчувственными. В
таком состоянии человек слово не понимает. Может слушаться
от страха, как собака, но не впускает его в себя. А
чтобы начал понимать, надо сначала его успокоить, приголубить,
повернуть к себе, заставить вслушаться, вдуматься, поверить
и только потом - говорить…
Была у нее особая программа помощи тем, кто попадал
в штрафники. Т.е. для наказанных, для тех, кто не сумел
адаптироваться и здесь, в колонии, нарушал режим, писанные
и неписанные правила и оказался в конце концов в камере
ШИЗО или ПКТ.
ШИЗО, ПКТ, СУС – это краткое, сокращенное название
тюрьмы в тюрьме. Здесь особенно тяжело, мрачно, безнадежно.
Хотя сроки пребывания в таких местах ограничены законом,
они легко могут быть продлены за любое нарушение. Здесь
свершаются самые мрачные дела даже в неплохих колониях
– здесь бьют гласно и негласно, здесь заставляют “стучать”,
в общем, это вотчина оперативников. “Научись контролировать
себя”, “научись слушать других” - вот такие темы поднимала
среди штрафников Алевтина Степановна в аутотренингах.
За три месяца до освобождения начиналась уже упомянутая
“психодрама”, социодрама - ролевые игры – в общем, специальный
курс “На пороге”. До этого -цикл бесед на тему: “Что
значит готовится к жизни на свободе”. За почти четверть
века работы Алевтины Степановны в женской колонии более
2000 арестанток прошли через этот курс. Кстати, в них
участвовали и сотрудники, как и вообще, все это богатство
методики распространялось и них, они тоже нуждались
в помощи, так же как в умении сочувствовать, помочь
другим, своим подопечным, например. Разыгрывали конфликтные
ситуации, спрашивали, на чем села. Ведь тогда сажали,
например, за нарушение паспортного режима. Ситуации
разные: “спрятать чемодан”, “устройство на работу”,
“курение на работе”, или “устройство на квартиру” -
это самые важные темы посттюремной жизни, на них чаще
всего и спотыкались бывшие арестантки. “Она должна была
убедить меня сдать ей комнату. Да она отсидела, вышла,
у нее никого и ничего нет, нет даже денег. Но она должна
убедить квартирную хозяйку, иначе – опять тюрьма, доказать
ей, что будет работать, жить по правилам, исправно платить
квартплату. И делать это” - рассказывала нам Новоселова.
Женщины освобождались, устраивались, регулярно писали
(я видела эти письма): “Со мной все нормально. Недавно
устроилась на новую работу…”. Они не должны были снова
сесть – это было нарушением договора. Тогда Новоселова
отказывалась писать им, хотя их письма читала с неослабевающим
вниманием. Она, конечно, переживала за каждую, старалась
помочь каждой, и не только советом.
Удивительно ее отношение к ним, к тем, которых многие
считают “отбросами”, она рассказывает о них как о детях,
о близких, с жалостью и восхищением, столько тепла в
ее невероятно влекущем голосе!
Вот рассказ о молодой девушке, которая плакала во время
сеансов в состоянии релаксации. Ей снилось, что она
стоит на Камском мосту и хочет бросится в воду вместе
с ребенком. Оказалось – ее ребенку в июле исполнилось
два, а ей выходить в ноябре. Она страдала от мысли,
что дочь увезут в детдом. Попробовали помочь, уговорили
начальника колонии, чтобы девочку оставили, он, в конце
концов согласился. Было столько счастья! Но на следующий
день они ее не узнали – несмотря на договор, оперативники
увезли ребенка. Что тут скажешь!? Ведь мать в любом
состоянии – мать. Детские дома в колониях хорошо оснащены
– все есть, только самого главного в них нет – матери.
Лучше всего сделать колонии-поселения для женщин с детьми
– независимо от срока, преступления и т.д. Так считает
Новоселова.
Или о сексе. О том, что они, ее осужденные пациентки,
в то еще, доперестроечное время, когда женщины, в основном,
были ужасно задавлены, наоборот, славились своей сексуальной
раскрепощенностью – и с мужчинами, и с женщинами. О
том, как их искали какие-то случайные мужья, приезжая
на старое “место жительства” мимолетной жены, с мольбами
помочь ее найти, что простит, что безумно любит! Или
почти фольклорный рассказ о том, как какая-то лихая
зэчка соблазнила молоденькую продавщицу из “ларька”,
и та сбежала с ней, бросив семью, мужа, детей, когда
полюбовница освободилась…
О том, что страсти на женских зонах нешуточные, настоящие.
Что в той, вольной, жизни многие из них эмоционально
не востребованы – сами пьют да и живут с пьяными и грубыми
мужиками, секс у них , чаще всего, подзаборный, что
может женщина получить в таком варианте любви? А в колонии
они трезвые, это уж как минимум, одинокие, с ненасытной
жаждой ласки, счастья. И любовь у них настоящая. Что
и в физическом плане женщина женщине много может дать
– знает свои эрогенные зоны, и у подруги быстро найдет…
Что те, которые мужскую роль берут, меняются на гормональном
уровне: “Тут без сексопатолога делать нечего. Я бы не
рискнула” – это она-то говорит, мощный специалист, знаток
заблудших душ!
О Валентине рассказ особый. Молодой она попала в тюрьму,
сирота, детдомовка. Выбрала себе мужскую роль – чаще
всего это не сексуальные изыски, а чисто прагматические:
мужик – он везде мужик, ты ему подай, накорми, постирай.
А он уж тебя ублажит. И роль такую многие выбирают именно
из желания получше устроится – если у подруги передачки
есть, чего еще желать. Но что-то при этом с женщиной
происходит, начинает меняться она, грубеть, месячные
прекращаются. Как в известном анекдоте, только наоборот.
Умнеет ли при этом? Думаю, вряд ли. У меня был такой
эпизод: в одной из женских колоний, которую посещала
с оказанием помощи, увидела мужика. Не поняла – точно
не сотрудник, весь в наколках, одна прямо на шее, жуткий
такой, что делает в женской колонии? Подсказали – так
это женщина. Потрясло меня это. А точно, была женщина,
раньше была.
Так вот Валентина и стала таким вот “мужиком”. Алевтина
Степановна много с ней занималась, после освобождения
ей идти было некуда, взяла на время к себе. Пошли в
магазин одежду покупать. Новоселова к ней подступает
с женским бельем, та – ни в какую. Не буду, и все. А
носила она мужские трусы, майки, ну и сверху, что положено.
Новоселова и отступилась. А ведь пыталась и так и сяк,
и гормоны, и беседы. Не хочу и все. Но в остальном она
была вполне адекватной – хорошо относилась к Алевтине
Степановне, хотела учится, работать. Устроили ее учиться
на тракториста – она так хотела – выучилась. И работала.
Только все время у нее возникали проблемы – так как
не было у нее привычки жить среди взрослых свободных
людей, да и максималистка она была, но жизнь у нее так
или иначе устроилась, хотя и села она еще раз – из-за
мужа. Значит и с гормонами у нее постепенно выровнялось,
если муж завелся. Вроде как муж воровал, а взяли обоих.
Новоселова сердилась на нее (ведь все проигрывали!)
и на письма ее из тюрьмы не отвечала. Но Валентина писала
регулярно, отсидела, и сразу появилась перед своей спасительницей.
Больше Валентина в тюрьму не попадала, живет до сих
пор на свободе, пишет регулярно: “У меня все в порядке”.
Порядок у нее, конечно особый, но завсегдательницей
тюрем, как ей было на роду написано, она не стала, и,
видимо, уже не станет – ведь ей уже 45 лет. Благодаря
усилиям Новоселовой.
Мы узнали еще очень многое, что скорее всего не попадет
в этот рассказ – о голубых халатиках и тапочках, которые
пациентки надевали поверх своих форменных полосатых
платьев, приходя на сеанс в психологическую лабораторию,
и что у них были особые дневники, которые Алевтина Степановна
просила оперативников не трогать, а они все же читали
их; то что Новоселова была против, чтобы психологи носили
военную форму, так как падает уровень доверия пациентов;
что с мужчинами работать гораздо сложнее, так как у
них субкультура, и они менее внушаемы, но можно, просто
это займет больше времени и сил; что она представляет,
как можно помочь пожизненникам, что заниматься с каждым
надо будет не менее трех лет, но зато после этого он
сможет Жить дальше…
На следующий день после этой незабываемой встречи мы
посетили колонию, в которой столько лет прослужила Новоселова.
Колония стояла среди сосен, но собой являла такое же
жуткое, урбанистическое, безжизненное зрелище, что и
воспитательная. Персонал был приветлив, жестокости мы
не почувствовали. Арестантки внешним видом напоминали
монашек: черные робы, сапоги, черные суконные платки,
сквозь которые проглядывали беленькие исподние. Новоселову
там еще помнят. Ее лаборатория стоит, в ней мы действительно
нашли альбомы и фотографии, о которых рассказывала Алевтина
Степановна, но духа ее там почти не осталось. Единственное
напоминание – веселенькая комната для отряда штрафников,
но с ними никто не проводит сеансов педагогического
внушения. Да и переведут их отсюда скоро в другое место
– чтобы жизнь медом не казалась.
Этот мой сбивчивый рассказ специалисту может показаться
неточным, непосвященному – скучным. Хотя на точность
я не претендую, и уже предупреждала об этом, что касается
занудства, то да, я пытаюсь всем этим донести одну простую
мысль – человек везде и всегда остается человеком, чтобы
с ним жизнь и ему подобные ни делали. И помочь ему –
благое дело. И как хорошо, что кто-то это делает.
24.10.00
|
