Орловская женская колония ЯИ-22/1
Посещение женских тюремных учреждений всегда
оставляет горький осадок. Потому что не женское это
дело – сидеть в тюрьме. Тем более в нашей тюрьме – самой-самой,
как все наше. Повсюду чувствуешь что-то невыносимое
и безотрадное.
А ведь женщина существо праздничное, она
украшает пейзаж, приносит радость, внушает надежду.
Женские закрытые учреждения заполнены теми
из нас, кому с детства чего-то не додали – ласки, любви,
игрушек, еды. Теми из нас, у кого нервы послабее, образование
похуже, родственников поменьше, а то и вовсе нет – ни
родственников, ни угла.
Теми, кому часто и идти-то некуда из тюрьмы,
а потому они быстро туда возвращаются – ведь другая
жизнь не принимает их, не любит, не нуждается в их искореженных
и измученных душах и телах, таких иногда беззащитных
и по-детски незрелых.
Никому не нужны. И потому тюрьма иногда поворачивается
к ним своим материнским боком – и они как дети прилепляются
к ней, не очень доброй и умной, но все же матери – она
худо-бедно покормит, и приоденет и спать уложит на те
самые знаменитые белые простыни и будет лечить, и даст
заработать на табак и чай.
Никогда не могла понять до конца строки Бродского
о тюрьме, хотя всегда чувствовала их духовную правоту:
почему “ …Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие
люди и голубки - в ковчег”.
Сильна этим материнским боком орловская ,
прежде – строгого режима, а теперь двухрежимная женская
колония.
Начальник этого богоугодного заведения Юрий
Яковлевич Афанасьев, в тюремном простонародье - “Афоня”,
добрый и милый человек, с располагающей внешностью и
мягким чувством юмора, уже 25 лет сторожит таких вот
преступниц. И сочувствует им, и готов помочь и понять.
Редкий человек не только в тюремных местах.
А его тюрьма живет вполне обычной для нее
жизнью – охраняет, контролирует, проверяет, обыскивает,
наказывает штрафным изолятором, кроит и шьет, курит
и пьет чай, обедает и наушничает, дружит и даже влюбляется,
делится последним и дерется, с той лишь разницей, что,
в отличие от многих других подобных заведений, здесь
ощутима какая-то общность - не казаки и разбойники,
а как бы в пионерском лагере – есть старшие и младшие,
и хотя среди них есть недовольные и даже очень, но они
давно уже сжились и сроднились.
Жизнь в тюрьмах искусственная, тепличная
– это не значит, что легкая. Хорошо ли чувствуют себя
помидоры, зреющие под плотной целлофановой пленкой?
Судя по вкусу – не очень-то. Еще труднее в таких условиях
человеку, особенно, когда наступает полное безвоздушие,
по-нашему – бездуховность. Когда нет для человеческой
души среды обитания. И наступает отчаяние, озверение
а порой – и безумие.
А ведь, думается, что тюрьма не для того,
чтобы человека назад в животное обращать, а напротив,
чтобы опомнился, осознал, так ведь?!
Это здравый смысл подсказывает. А на деле
- другое бывает, и все потому, что не воспитатели часто
в тюрьме служат, а такие же вот отчаявшиеся, бездуховные
люди – ну чем они себе или другому помогут?
Орловская женская колония строгого режима,
а я часто мысленно называю ее именем Леди Макбет, так
как до Мценского уезда рукой подать – не из таких.
Там есть пространство, воздух, цветы, деревья,
люди. А есть и звери, но не в человеческом облике, а
в истинно зверином – кошки, например, или сказочном
– русалки, львы, орлы, лебеди и даже ангелы.
Все последнее – рукотворное.
Потому что среди тех, кого общество отбросило,
не разобравшись и не полюбив, суды осудили по закону,
а не по совести, кого не лечили и не воспитывали, а
просто выбросили в жизнь – есть ярчайшие дарования.
Конечно, таланты встречаются в любой тюрьме.
Но тюрьма издревле выработала дозволенные ею, гласно
и негласно, формы творчества – незаметные для постороннего
глаза, которые cпрятать легко и отобрать легко. Материал
здесь – хлеб, черенки тюремных ложек, кружки и миски,
нитки – все, что дозволено зеку в обиходе.
А в женской колонии смешанного режима, что
в селе Шахово Кромского района Орловской области, материал
для творчества, как у Господа – глина, а еще железо,
цемент и краска – какая уж достанется. И результат почти
божеский.
Как описать впечатление, когда подъехав в
6 утра к женской колонии, а до того долго уговаривая
себя, что все будет хорошо и не страшно, а если и страшно,
то ведь пока можно уйти в любой момент, ты вдруг наталкиваешься
изумленным взглядом на огромную, грудастую и хвостатую
русалку со струящимися по плечам волосами и сказочно-пустым
синим взором?!
А уже миновав все барьеры и засовы, видишь,
что на клумбе расположились гигантские
белые лебеди и прочая живность морская, да еще и
с пользой – это огромные вазоны с яркими оранжевыми
цветами; львы, один из который явно претендует на роль
самца, но таковым, по всем признакам, не является; ангел,
больше похожий на амура, тянет свои пухлые ручки к мадонне,
со спины напоминающей матрешку.
И гордая , тоже почти сказочная творительница
этого чудесного мира, говорящая языком платоновских
героев: “Чувствую, огромный у меня талант!”. И ведь
правильно чувствует!
В тюрьме этой она уже не первый раз живет.
В тюремном простонародье - “многократка”, или опасная
рецидивистка – такие обычно сидят за кражи. Вышла –
украла – села, и так непрерывно, пока жива. Некоторые,
дожив до глубокой старости и в мир иной отсюда уходят,
так и не узнав другого дома, другого крова.
Почему ей разрешено украшать нарядной и необычной
скульптурой садово-парковый ансамбль колонии и законно
ли это – неизвестно; позволили бы ей делать что-либо
подобное, например, в Мордовии – сомнительно.
Сказочны не только скульптуры Светланы Сасиной,
а именно так зовут нашу героиню, но и рассказы, например,
Людмилы Анатольевны Кабановой, главного воспитателя
колонии. Она полжизни отдала колонии и единственная
дочь пришла служить сюда же. Так о чем же рассказы?
О том, что одна подопечная пришла жаловаться
на свою соседку, и как только ее не потчевала: и грубая,
и жадная, и неряха... Людмила Анатольевна, усомнившись
в такой справедливости, возразила: “Да говорят, что
и ты и не подарок – жадная тоже”. На что получила удивительный
ответ: “Да, но я каждый месяц котенку день рождения
справляю”.
Что тут скажешь!? Или другая, еще более сказочная
история. Как-то раз, встретив в комнатах для длительных
свиданий одну из своих подопечных, которая по ее представлениям
уже давно должна быть в Самаре, где остались трое детей,
Людмила Анатольевна с удивлением спросила ее: “А ты
что здесь делаешь, почему не дома?”. Та скромно ответила:
“С другом напоследок встречаюсь”.
-С каким таким другом ? – Женщина, потупясь,
провела Людмилу Анатольевну в комнату, где и был друг
– молоденькая худенькая женщина – подруга по отряду.
Эта история знаменита еще и тем, что начальник
тюрьмы не отказал в свидании, и не отказывает практически
никому, кто проявляет интерес к его “спецконтингенту”
- понимает, как тем, кто живет под таким вот именем,
тяжело на длительное время отрываться от человеческих
проблем и потребностей.
У него даже была мысль разделить эти огромные
дортуары, в которых маются его женщины, на небольшие
комнатки, или отсеки, в которых можно было бы жить по
двое, по трое.
Такая забота, если она даже только в идеях,
не может остаться незамеченной, и “спецконтингент” отвечает
ему тем же – есть рассказ начальника орловского УИНа,
Владимира Алексеевича Суровцева, который тоже свою тюремную
службу начинал в женской колонии, о том как он поздним
вечером контролировал порядок в колонии:
- Вот я приезжаю ночью проверять колонию.
Специально ночью. А осужденные говорят: “А у нас Юрий
Яковлевич перед вами был, видимо, знал, что вы приедете”.
– “Нет, не должен знать. И что он тут?” - “Кричал, ходил”.
– “Накричал?” - “Накричал, накричал”. – “А сейчас где?”
- “Ушел. Вот вы одеты в мундир ночью-то, а наш ходил
в рубашке одной, как бы не простыл”. Видите, есть такая
категория.
Такие люди в России встречаются – знаем ведь
мы еще одного – Федотова Бориса Ивановича, в недавнем
прошлом начальника псковского следственного изолятора,
а ныне зам начальника УИНа. Но так и не смог оторваться
Борис Иванович от своего “хозяйства”, которое он довел,
по мнению знатоков, до европейских стандартов содержания.
Продолжает он ежедневно посещать – курировать свой “тюремный
замок”, острог, в котором мог бы еще сидеть и Пушкин,
если бы судьба не избавила его хоть от этого испытания.
Потому что без него, без хозяина, все опять может прийти
в свое обычное состояние – когда стены и потолки грязны,
а краска облупилась; когда контролеры с дубинками грубо
окликают покорно сгорбившихся заключенных; на окнах
плотные “реснички” и нет в камерах не только горячей
но и, зачастую, воды холодной. Потому что у нас, в России
все зависит от человека: каков человек – таково и дело,
а вовсе не от закона, должностных обязанностей и т.п.
Так вернемся к нашей колонии.
Кроме всего описанного, там есть еще хороший
психиатр, Князев, которого женщины хвалили за то, что
когда уже совсем нет сил и нервы не выдерживают, когда
следующий шаг – скандал и штрафной изолятор, так можно
к нему, голубчику, подойти, он на неделю в больничку
положит, таблетками и добрым отношением успокоит. И
можно дальше коротать свой срок. Видимо этот человек
тоже понял, что большинство его клиенток просто больные
и заброшенные люди с растрепанными нервами, и что они
часто сами не вольны в том, что творят, и главное лекарство
для них – чуткость и доброта.
В колонии уже больше года живет, а точнее
– содержится, талантливая поэтесса - Люба Небренчина,
молодая совсем еще женщина с вдохновенным и даже –нездешним
лицом.
Люба и была тем маяком, который привлек нас
в колонию. Она написала, прислала стихи. Стихи показались
интересными. Потом еще прислала – еще лучше. А потом
у нее появилась идея создать альманах тюремных поэтов,
бросить клич по всей тюремной России, чтобы стихи ей
присылали, а она будет их собирать в сборники и может
быть кто-то поможет и в этом и в издании.
Мы решили помочь и этом, и в другом – просто
поддержать талантливого и чувствительного человека.
Да заодно и заведение посмотреть, раз у нас интерес
такой имеется.
Так и сделали. Вот тогда и русалка, как мираж,
появилась на фоне колючей проволоки в 6 утра жаркого
летнего дня, и прочие культурные особенности показались
как на ладони.
А с Любой мы долго говорили наедине, делились
житейским опытом и другими подробностями. Она читала
стихи, а я пыталась ей доказать, что даже такую тяжелую
и вынужденную остановку можно одолеть и заставить работать
на себя. Тем более, когда есть мысли, талант, характер.
Трудно, конечно. Жизнь в неволе тяжела не только морально,
но и физически – приходится много работать, иногда даже
слишком много, так что порой не остается времени даже
на простые дела – помыться, постирать. Но надо, надо.
Главное – не опустится, не потерять интереса и воли
к жизни - иначе накроет волной тюремного безразличия
– все равно где, когда, как жить, только мелочи представляют
интерес – есть ли чай и курево, день прошел и – слава
Богу. И тогда наступит отупение, распад личности, и
ничего, кроме следующего срока и тюрьмы – благо бы такой,
а то и хуже, несравнимо хуже - тебе не светит.
Любина жизнь переломилась, когда разошлись
ее родители. Причем в худшем, как мне думается, варианте
– мать ушла к другому мужчине, отец остался один. Она
бросила школу после восьмого класса, и потеряла положительные
ориентиры – работала на случайных работах, пробовала
наркотики, уехала из родного города в столицу. Цепь
горестных событий, неверных шагов – и вот она здесь,
в колонии строгого режима. И срок долгий, всякий раз
удивляюсь этому несоответствию, хотя и знаю, что судьбы
свершаются на небесах.
И стихи у Любы - не легкие и светлые рифмы
не о чем или о незначительном, а дверь в особый, замкнутый
и причудливый мир, смутно напоминающий “Каприччо” Гойи.
Но ее стихи - это культурная особенность
не колонии, а человека.
Людмила
Альперн. Октябрь 1999 г.
|
