|
Лев Левинсон
Послевкусие Форума
Гражданский форум, о котором так много и незаслуженно
горячо говорилось, наконец, миновал нас - как акция,
но не как тема.
Рабочие контакты, создание постоянно действующих переговорных
площадок, польза дела - такой была наша мотивация, тех,
кто участвовал в форуме.
Что-то, как известно, сорвалось уже тогда, когда власть
строго приказала своим чиновникам выстроиться (на два
дня) перед делегированными (кем?) гражданами. В большинстве
случаев обещания раздавались щедро. А в сухом остатке?
Прошел месяц. Продвинулся ли постоянно действующий переговорный
процесс? Не обманули ли Вас? Оказался ли форум полезным
для работы Вашей организации, для Вас лично как правозащитника?
Испытываете ли Вы сами потребность будоражить тех представителей
власти, с кем вроде бы договорились (если, конечно,
договорились) о взаимодействии?
Валерий Абрамкин
Поддавшись на “любой формат”, я решился сказать кое-что
из того, о чем давно думал. Но говорить вслух не решался.
Предупреждаю заранее, что “формат” будет чрезвычайно
длинным.
Грустные заметки ведущего одной национальной дискуссии
Я приехал в МГУ часа за три до начала дискуссии. Это
было не в напряг: в Кремль я не ездил, а до МГУ от меня
- минут 30 ходьбы.
В фойе университетского клуба, возле аудиторий, где
должны были проходить “национальные дискуссии” уже стояли
“складни” нашей передвижной выставки “Человек и тюрьма”.
Вокруг “складней” роились стайки студентов и пожилых
людей, невесть откуда взявшихся в университете. Для
меня в этих стайках не было ничего неожиданного. Я знаю,
почему самые чувствительные, трогательные и отзывчивые
зрители нашей выставки - дети (буквально, дети, начиная
с детсада), подростки и старички. Знаю. Поэтому больше
всего мне в эти три часа до начала скучных разговоров
и хотелось с ними (детьми и старичками) поговорить.
Однако, с четверть часа мне пришлось разбираться с
каким-то администратором (почему-то он представлялся
генерал-майором), который требовал нашу выставку спрятать
в аудитории. Говорил, что в соглашении о проведении
“мероприятий” было оговорено: выставка должна стоять
в месте проведения дискуссий. Генерал-майор охотно соглашался
с тем, что выставка интересна для студентов. Признавался,
что он сам на ней “завис” на полчаса. Но договор есть
договор. Уболтать генерал-майора мне не удалось. Выставку
спасло совершенно неожиданное обстоятельство: складни
не пролезли в двери ни одной из университетских аудиторий.
После того, как я объявил оказавшимся в фойе зрителям,
что они могут посмотреть и взять разложенную в аудитории
02 литературу, студенты как-то бочком стали в эту аудиторию
протискиваться. Некоторые из них робко спрашивали: а
нельзя ли взять два экземпляра.
С теми, кто просил по два (знаю, это, как правило те,
у кого кто-то из близких сидит) экземпляра, мы тут же
сошлись. Я спросил их, где тут можно перекурить. “Курить
здесь разрешено только в туалетах, - сказала девушка
с томными глазами (Маша Первая), - но, если по два экземпляра
можно… пойдемте в нашу курилку”.
И вот сидим мы с Машей Первой, Машей Второй, Ксенией,
Сашей и Васей (ничего не придумал) на ступеньках какой-то
мраморной лестницы, подложив под себя брошюры нашего
Центра, и ведем неспешный разговор. Девушек, как Вы
поняли - трое, юношей - двое. Курим. Все с мехмата,
кроме Василия – тот с юрфака. Для меня не было никакой
неожиданностью, что именно Василия послали “за Клинским”.
По давним моим наблюдениям, на юрфак идут сплошь… ну,
скажем, осторожно, способные за “Клинским бегать”.
Курить с нами, так мне показалось, Василий пошел исключительно
из-за Маши Второй: за время нашего разговора, он не
сказал ни слова. И еще Василий мычал, выражая свое восхищение
каждым словом Маши Второй.
Сразу оказалось, что “браты” (это их, а не тюремный
язык) у Маши Первой и Маши Второй сидят. Срока у них
немеренные. У Маши Первой брат сел в тюрьму “за наркотики”
(12 лет). У Маши Второй - “за оружие” - 4 года. Обе
девушки, естественно, спрашивали меня о вариантах “скощухи”.
Надо ли удивляться, что именно это слово из тюремного
языка они использовали? Вопросы для меня – дежурные.
По дежурному я на них и отвечал: достал из сумки брошюры
“Подросток в тюрьме” и “Надзорная жалоба”. Я очень старательно
писал эти брошюры. Вроде бы не зря старался: уже много
писем получено от тех, кому мои советы помогли. Совершенная
фантастика: пять запросов на эти брошюры было от тюремщиков,
три - от прокуроров (тех, что решают, возбуждать ли
дело “в порядке надзора”), а один - от адвоката.
Ну, естественно, спрашиваю я у Маши Первой и Второй
про суд. А они мне в ответ какую-то несусветную (для
феминисток, и приятную - для моего сердца) чушь несут:
все, мол, из-за того, что судьи у нас (в России), сплошь,
женщины. Понятно, надеюсь, что приговоры “братам” Маш
выносили судьи-женщины.
Я прошел с десяток СИЗО, включая транзитные. В каждом
ходили мифы про хороших судей. Среди них ни одной женщины
не было. Потом, в 89-м, наш Центр (он назывался тогда
“Тюрьма и Воля”) проводил исследования тюремных субкультур.
Именно – субкультур, поскольку слишком уж разные эти
тюремные миры: женский, мужской и подростковый. Мы тогда
пришли к таким рабочим гипотезам: у женщин нет механизмов
компенсации неволи, а в чисто женском мире нет и механизмов
решения конфликтов мирным путем.
Чтобы было понятнее, сойду с мраморных ступенек и приведу
отрывок из своих старых записей.
Из записных книжек (1990-1993 гг.)
Попав нечаянно в 89-м году в женский лагерь под видом
журналиста, первые три дня я был просто в шоке: при
всех явных признаках арестантского благополучия (не
рвут живую плоть овчарки, не подгоняют дубинками, деревянными
молотками-киянками зековские пятерки, не морят голодом,
не слышно ментовского воя-мата, вокруг клумбочки-цветочки,
распахнуты двери локалок, тепло в бараках, спокойно
гуляют по зоне кошечки...), я никак не мог понять —
отчего охватывает меня чувство смертного ужаса, едва
захлопывается за спиной железная дверь вахты КПП (контрольно-пропускного
пункта). С точки зрения мужика-арестанта, у женщин было
— “все ништяк”...
За свой шестилетний срок женщин я видел (сквозь зарешеченные
двери) лишь в пересыльных тюрьмах и “столыпинах”. Женщин
бесшабашных, или — как там говорят — разбушлатившихся.
Просматривая вечером третьего дня отснятые в зоне видеоматериалы,
я вдруг понял, что смертный ужас идет не от заборов-решеток-бараков-бушлатов,
а от самих арестанток: лубенеющие, на обрыве интервью,
глаза, потухающие лица, заледеневшее, годами невыплаканное,
горе...
Если попытаться изложить понятое мной тогда в виде
некоей рабочей гипотезы, то выглядеть она будет примерно
так. Женщины, в отличие от мужчин, не имеет психических
механизмов, способных компенсировать потерю привычного
вольного мира — с настоящими мужчинами, детьми, семьей...
Мужчины в тюрьме сходу включаются в борьбу: в борьбу
за лидерство, за место в тюремной иерархии. Они запросто
выстраивают новую жизнь, с новыми мифами, нормами, ролями,
ритуалами, языком... Женщины к построению нового мира,
иной жизни, требующей социо-культурного творчества,
не способны (странная подробность – за исключением тех,
кто попадает в “крытую” - на тюремный режим). Они просто
стараются восстановить, скалькировать утраченное, даже
не понимая, как жутка (и смешна — для внешнего равнодушного
взгляда) эта копия... Возникают семейные пары, которые
могут и ребеночка завести — из пацанок, пришедших с
малолетки ...
Все роли отыгрываются на полном серьезе. Возвращается,
скажем, “муж” с работы в барак, садится на шконку (койку),
разворачивает газетку и, не глядя, цедит в сторону “жены”:
ну, что, блин, — пожрать приготовила? брюки постирала?...
На-вот (из кармана бушлата — плаху чая) — забодяжь,
хорошее я сегодня колесо прокрутил...
Причем, коблы так и говорят, по-мужски: заварил-закурил-вырупил.
Узнаешь кобла сходу: стрижка короткая, никакого макияжа,
брюки, или короткая юбка (вроде пояса), а ниже спортивные
рейтузы. Собственно говоря, это не лезбийская любовь.
А, может быть, и не гомосексуализм. Натуральный кобел
не стремится получить “женское удовлеторение”, он все
время играет одну и ту же роль: и в жизни, и в сексе.
Бывает, конечно, переспит разок-другой с мужиком, чтобы
ребеночка завести. Но растить его будет один. Или с
лагерной подругой...
Нельзя держать женщин в тюрьме, по крайней мере, в
такой же тюрьме, как и для мужчин. Это совершенная бесчеловечность.
Нельзя давать им такие огромные сроки лишения свободы.
По нашей оценке, для мужчины средний предельный срок,
когда он еще боится тюрьмы — три года. После трех лет
он уже не тюрьмы, а воли боится. А для женщин предельный
срок вдвое меньше — полтора года. Все наказание за границами
этих временных рамок для подавляющего большинства заключенных
не только совершенно бессмысленно, но и преступно. Не
с точки зрения формального права, а чисто по-человечески,
преступно. “Пересидевшие” выносят на волю огромную разрушительную
энергию. Даже, если они и становятся законопослушными,
никого не убивают и не грабят, последствия от этого
разрушительства не менее страшны, чем уголовные преступления.
Воспроизводимый женщинами в неволе утраченный мир,
богат и разнообразен, а не просто экзотичен, как это
любят изображать киношники в фильмах про женскую зону
(и не так карикатурен, как это выглядит в моей барачной
сценке). Как и на воле, все здесь зависит от людей,
от их сердца и таланта...
* * *
Очень надеюсь, что после этого фрагмента даже феминистки
не заподозрят меня в женоненавистничестве.
Об основах тюремного “мужского порядка”. Как уважительны
были рецидивисты в колонии строгого режима, где я пробыл
два с половиной года, друг к другу в толпе, рвущейся
на кино с “сеансами” (слегка прираздетыми “бабами” –
это простительно для нас арестантов, изголодавшихся
в свои немереные сроки по женскому телу). Такой уважительности
во всем вольном мире (тем более, в российском) и в самом
деле не встретишь. Разве что в парижском метро часа
пик.
В качестве одной из гипотез можно привести следующее
объяснение. Каждый из нас, шедших в этой толпе, знал:
если он толкнул соседа и не принес ему адекватных случившемуся
объяснений, то может получить “перо под ребро”. Но вот:
дело здесь вовсе не в страхе за свою шкуру. А в том
запредельном чувстве собственного достоинства, которое
заложено в природе мужчины. В натуре женщины этого нет.
Невозможно себе представить, чтобы женщины придумали
дуэль. Они, скорее, склонны расцапарать сопернице “морду”
или сходить в партком. На что ни один настоящий мужчина
не способен. Правильный арестант (тюрьма контрастнее
проявляет многие вещи, на воле размытые) никогда не
унизит себя до мордобоя, “царапанья” или “парткома”.
Опера же на женской зоне занимаются разборками, решением
проблем женских треугольников. И там для женщины, даже
очень высокого неформального статуса, сходить к администрации
не “за падло” (на мужской зоне тут же опустили бы).
Если бы провели корректный опрос мужиков, то, наверняка,
бы выявили в сердце каждого мужчины тоску по дуэли –
этому благородному институту разрешения конфликтов между
нами (мужчинами). Согласитесь, что дуэль гораздо эстетичнее
и правильнее мордобоя. Также безупречна тюремная разборка.
Я не один раз на таких “разборках” присутствовал. Одна
деталь: смысл “разборки” – в примирении сторон. Без
этого же настоящего мира – не будет. Если эта цель не
достигнута, никакого решения “разборкой” не принимается.
На “разборке” окончательное решение принимается только
консенсусом. Если хоть один из “судей” будет против?
А обязательно будет, если большинство склоняются к неточному
решению, кто-то скажет: “Я – против”. Тогда надо найти
“авторитета”, которому три стороны (в данном случае,
третьей стороной являются и “судьи”) доверяют. Я потом
уже прочел у Хомякова об этом “авторитете”: “Излюбленный
(не уверен, что точно цитирую) от всего схода…”
* * *
Возвратимся на мраморные ступеньки. С Машей Первой,
Машей Второй, Ксенией и Сашей мы проговорили об этом
все полтора часа. Пока за мной не пришли – уже появились
первые участники “национальной дискуссии”. Говорить
о чем-то подобном на этой дискуссии было бы неприлично.
Ну, не мог же я рассказать участникам дискуссии об одной,
из высказанных на ступеньках мраморной лестницы, гипотезе
(это точно была Маша Вторая) - жестокость нашего правосудия
происходит от того, что оно женское: 60% наших судей
– женщины. Такого нет ни в одной другой стране мира!
И я не мог с этим не согласиться, вспомнив о том, что
самые жестокие приговоры женщины-судьи выносят малолеткам
и женщинам. Самые мягкие: мужчинам-рецидивистам. Я даже
бы, и будь знаком поближе с Дмирием Козаком, ничего
такого с ним обсуждать не стал бы. Тем более, Лев с
тобой, Андреем Бабушкиным или Валентином Гефтером… Исключение
сделаю для Сергея Анатольевича Пашина.
* * *
Так вот, Лев, я, как человек предпенсионного возраста,
имею право на откровенность. Должен отметить, что уровень
компетентости у моих собеседниц и собеседника с мехмата
был на два порядка выше, чем у большинства участников
ГФ, которые приняли участие в нашей “национальной дискуссии”.
Мы с ними (студентами) вполне компетентно обсудили не
только проблему женского засилия и насилия в судах…
Сошлись на том, что для успеха судебной реформы необходима
квота на женщин-судей. По мнению моих собеседниц, к
претенденткам на пост судьи (напомню, что активными
участницами этой дискуссии были представительницами
женской части нашего мира) должны предъявляться особые
требования. Женщина-судья, по согласному мнению Маш
и Ксении, не должна рассматривать, например, уголовные
(и особо важные гражданские) дела во время месячных.
Интересно, что пригласить на наши “национальные дискуссии
студентов и аспирантов (хотя бы и с юридического факультета)
МГУ никому из нас в голову не пришло. Хотя, не в обиду
будет для всех нас повторено: уровень компетентности
у моих собеседниц и собеседника с мехмата был на два
порядка выше, чем у большинства участников ГФ. Я имею
в виду не высказанные в ходе беседы на ступеньках мраморной
лестницы гипотезы, о которых мог рассказать лишь в самых
общих чертах. Я имею в виду именно уровень компетентности.
На “переговорной площадке” с Калининым (других не видел)
мы выглядели перед “властью” детсадовцами.
Между тем, гражданское общество в нашей стране есть.
Оно не только в Машах, Ксении и Александре. Оно и в
тех людях, которых по-прежнему (и даже гуще, чем в прежние
времена) “посыпают дустом”, и, благодаря которым наша
страна выжила в эти 10 лет.
Прости, Лев: на этом, пока, закончу. Боюсь, ты совсем
не рассчитывал на такой “формат”. Впрочем, если то,
что я написал, интересно, я готов продолжить. С той
же беспощадностью – готов.
* * *
В годы моей диссидентской юности, я знавал человека,
который любил бывать на демонстрациях и пресс-конференциях
для западных журналистов. Тех, где участвовали Андрей
Сахаров и Петр Григоренко. Называлось это для моего,
успевшего уже отсидеть знакомого - “светиться побитой
мордой”. Как-то не верилось, что морду ему “набивали”
КГБ-шники.
Вот, уж, тут до конца скажу. Читаю я, к примеру, “Обращение”
по поводу Комиссии Приставкина. Вначале там говорится
про то, что Путин обещал во время своей предвыборной
кампании всех “мочить в сортире”. А в конце, что нашей
стране угрожает введение смертной казни. Под обращением
– дата стоит. Это почти через месяц, после того, как
Президент твердо сказал: не будет смертной казни, не
будет…
* * *
Продолжение “Грустных записок…”
Главный признак гражданского общества – способность
людей к самоорганизации.
Возможно, по этой способности, нам нет равных в мире.
И трех минут хватает, чтобы четырем пассажирам купе,
сорганизоваться, сбегать за пивом или, чем-нибудь, более
крепким, достать из сумок всю припасенную для поездки
снедь… И чего-нибудь спеть, пытаясь разложиться под
подходящую песню враз на четыре голоса. Я такого ни
в одной стране мира не видал.
Способность к самоорганизации проявляется у нас не
только в купе поезда.
Тюрьма в “маленьком городе N”. Начальник – мой старый
приятель (представляете: новый тюремщик – приятель старого
арестанта). Назовем его Александром Ивановичем. Заранее
предупреждаю, что все обстоятельства и место действия
изменены настолько, что никакой прокуратуре выявить
Александра Ивановича не удастся.
“Спецконтингент” у Александра Ивановича – тяжелый,
туберкулезники. На лагерном, и, тем более на залагерном
производстве, занять можно примерно треть. Деньги из
федерального бюджета – это, может, не просто совпадение:
тоже треть от того, что нужно. Нужно просто для выживания
“хозяйства” – так Александр Иванович называет свое учреждение.
Выживает же “хозяйство”, почти в три тысячи (вместе
с сотрудниками и членами их семей, добавьте сюда и тысячи
четыре родственников зеков, которыми, правда, Александр
Иванович не обеспокоен) человек, за счет нескольких
“точек”, открытых в “городе N”. Одна из них - ресторан,
который пользуется небывалым успехом у местных “жуликов”
(так на тюремном языке называют авторитетов). Еще две
“точки” – магазины. Понятно, что ресторану и магазинам
не нужна крыша. Ни криминальная, ни ментовская. Единственное
огорчение Александра Ивановича – местная законодательная
власть отказывается, в отличие от жуликов, давать налоговые
льготы. Впрочем, большую часть налогов Александр Иванович
все равно не платит.
Для ресторана и магазинов развернута весьма рентабельная
(по всем нормальным понятиям цивилизованного рынка)
“поддержка”: огороды, свиноферма, хлебопекарня, макаронный
цех, мебельный цех, две бригады “шалагушников” (так
называют арестантов, изготовляющих сувениры)... Одних,
кроликов триста штук – все элитных пород. “Подспорьем”
занимается группа “своих людей”, в которую входят человек
12. Из них пятеро – заключенные. Один компьютерщик,
двое - менеджеры (бывшие коммерсанты, посаженные и,
в самом деле – за дело), один - кроликовод, пятый -
спасенный от пьянства тюрьмой, прораб. Все остальные
“свои люди” – аттестованные сотрудники, которые подобраны,
в самом деле, чисто, по своим деловым качествам. Лишних
здесь не держат.
Нарушений прав человека в учреждении Александра Ивановича,
как говорят арестанты, выше крыши. Но бить – не бьют.
Спецназ для устрашения не заводят. Почему я и приехал
в первый раз в эту колонию – при прежнем начальнике,
у которого нарушений прав человека было гораздо меньше,
спецназ заводили. Дистрофиков среди зеков нет. Лекарств
хватает, рентгеновская установка – новая. Среди врачей
– полный штат. Есть даже зубной врач. Правда, старенький,
и скорее всего – для понта. Но кто бы пошел сюда, к
чахотночным, из молодых стоматологов - за деньги, снимаемые
(естественно - наличными) с “хозяйства”?
Для сотрудников построена столовая, вольным сюда ход
заказан. Обед стоит (полный обед из четырех блюд, включая
компот) около 10 рублей. Есть еще спортзал, сауна с
бильярдной. Один раз в неделю сотрудники в нее ходят
бесплатно, второй день стоит на рубль дороже, чем билет
в городскую, унылую баню. Главное расстройство Александра
Ивановича – поднимающаяся в “городе N” экономика. Платить
на воле стали больше, потому “вымывается” самый “захватистый”
(это я цитирую Александра Ивановича) возраст. В тюрьме
остаются работать только “свежие” контрактники (те,
кто работает первые три года) и те, кому скоро на пенсию.
Александр Иванович думает, представьте себе, и о городском
населении. Узнав, что самый высокий уровень безработицы
у женщин в возрасте 18-25 лет, именно таких он и стал
брать в контрактницы – в охрану, “на вышки”. И для шмонов.
Не нахвалится. Говорит: “Проблем с девушками никаких,
не бывало и случая, чтобы пришла на службу “с похмела”.
Руки не дрожат, всегда прибраны и красивы. Какой зек
от такой побежит…” Правда, нравственность Александр
Иванович блюдет: “Взводы у меня в охране, - говорит,
- однополые”.
Поборы (Александр Иванович называет их “подарками”)
сотрудникам дозволяет. Но только с тех арестантов, у
кого - “деньги есть”. Тех, кто был замечен в краже арестантской
пайки, увольняет Александр Иванович безжалостно.
Я попытался оценить доход Александра Ивановича. Не
зарплату, а, именно – доход. По его словам – получилось
7 тысяч (конечно же, рублей). По моим представлениям
– раза в два с половиной (учитывая все льготы, огород,
бесплатные автоуслуги, парикмахера и т.п.) больше. Но
и это на круг выходит – не более одной тысячи долларов.
Интересно: какой западный бизнесмен согласился бы за
эти деньги так пахать? Я надеюсь, Вы понимаете, что
“пашет” Александр Иванович с раннего утра и до позднего
вечера. А мы про “гражданское общество”…
Именно так живут и еще сотни тысяч наших сограждан.
Не тех, что имеют миллионы на счетах в западных банках.
Не тех, кто был представлен в большинстве своем на ГФ,
на переговорных площадках. А тех, что крутятся в кругах
“своих людей”, как Александр Иванович. Крутится, домолачивая
прежний ресурс традиционной культуры. Тот, что создавался
веками.
Про ресурс традиционной культуры мне напомнил Виталий
Найшуль, когда я ему рассказал про Александра Ивановича.
Виталий Аркадьевич вспомнил историю, рассказанную ему
его дядей. “На фронте было примерно то же самое, - сказал
Виталий Аркадьевич – у дяди тоже три тысячи человек
под началом образовалось, за жизнь и благополучие которых
он отвечал. И группа “своих людей” у него была той же
численности: примерно - 12 человек. Когда больше, наш
потенциал самоорганизации начинает срываться. Впрочем,
- добавил Виталий Аркадьевич, - про “дуст” - Вы не правы.
Наша власть хорошо понимает, что и ей не выжить было
бы без моего дяди и Вашего Александра Ивановича. Потому
во фронтовые и смутные времена власть на многое закрывает
глаза.”
Для тех, кто не знает, скажу, что Найшуль занимается
не только экономикой. Также, как и я, занимаюсь не столько
тюрьмой. Смею надеяться, что занимаемся мы одним и тем
же: попыткой понять, что мы, жившие и живущие на этой
земле, из себя представляем.
Я, сильно подозреваю, что большинство из тех, кто читает
эти “грустные заметки” что-то подобное из своей или
рассказанной жизни вспомнит. Поэтому – дальнейших “разжевываний”
не будет.
Что же представляют из себя сегодняшние НКО-шники,
и, прежде всего, правозащитники? Ну, вот те кто собрался
на Гражданском форуме? Не все, конечно, далеко не все…
По большей части, это акцентуированные и мало к чему
способные в нынешнем времени люди. Появлению которых
и я, и Глеб Павловский, и Сергей Адамович Ковалев, и
многие другие бывшие диссиденты немало посбособствовали.
Впрочем, думаю, у нас есть одно смягчающее нашу вину
обстоятельство: в 60-х – 80-х именно акцентуированные,
к коим всех вышеперечисленных отношу, были ко времени.
Другим бы тогда эту “глыбу” (это косвенная ссылка на
Александра Исаевича Солженицына) было не развернуть.
Приходилось отвечать не только словом, но и делом –
поступком. На это неакцентуированные неспособны. Думаю,
каждый из нас – тогдашних “акцентуированных” про себя
знает, что платили полной мерой за все наши “разворачивания”
и, как, может быть, ошибочно подумают наши внуки – подвиги,
не мы. Платили – наши близкие: наши любимые, наши дети.
Замечу, к слову, что в большинстве своем, выжившие
старые правозащитники во второй половине 80-х акцентуированными
быть перестали. Они пошли в депутаты, в коммерсанты
(весьма удачливые, тому есть многочисленные примеры)
или, как Глеб Павловский, в имиджмейкеры Президентов.
Ну, это к слову… И к тому, что Глеб сильно заблуждается
(не верю, что врет) про уровень компетентности тех,
кто был собран на ГФ.
Закончу же я (в себе-то, конечно, не закончу) отрывком
из текста, написанного после 11 сентября. Он прозвучал
в Облаках – это радиопередача которая выходит на Радио
России почти 10 лет. 11 января будет ровно десять.
Когда меня попросили как-нибудь обозначить этот текст
на бумаге, я дал ему такое название:
“Миссия и возможная философия деятельности NGO’s”
“Нам всем необходимо научиться слышать и понимать друг
друга, научиться говорить друг с другом. Не только с
ближним, но и дальним, враждебным и пока непонятным.
Научиться, чтобы не стать самим убийцами, мучителями
и палачами.
Главная задача NGO’s - в снижении, насколько это возможно,
уровня насилия и жестокости в мире, уровня человеческих
страданий.
Для этого необходимы государственные механизмы защиты
прав человека, защиты от несправедливости, действенное
(не только на бумаге, но и в жизни) законодательство,
соответствующее международным стандартам. Важно также,
чтобы люди не только знали, понимали свои права, но
и имели потребность в них. Поэтому законы (и их толкования)
должны быть написаны понятным для простого человека
языком, должны отвечать нашим ценностям (по-русски –
идеалам). Тогда они будут восприниматься не как просто
должное, а будут приниматься нами как свое, собственное,
соответствующее нашим представлениям о справедливости.
Справедливость, в частности, предполагает, чтобы люди
убогие, слабые, гонимые, незащищенные… имели особое
попечение и поддержку со стороны общества и государства.
Как в семье, где пользы больше от взрослых и старших
детей, а любят и балуют – младших. Для этого слабые
и гонимые, не обладающие никакой властью, а иногда и
возможностью внятно сказать о себе, должны быть услышаны.
Может показаться странным, но важно понять, услышать
и тех, кто является реальным или потенциальным источником
(субъектом) насилия, жестокости, несправедливости. Иногда
думают, что только эффективный общественный и государственный
контроль, суровые наказания способны искоренить пытки
в милиции, жестокость в обращении с заключенными, предотвратить
несправедливые судебные решения и т.п. Но зачастую эти
вещи вызваны не патологическими особенностями личности
“палача” или жадностью взяточника, а несовершенством
законов, неточной системой показателей, по которой оценивают
деятельность должностных лиц, их низкой зарплатой и
др. Поэтому важно не только обладать стремлением бороться
с насилием, делать известными для общества соответствующие
факты, но и иметь достоверное (точное) знание о природе
и реальных причинах жестокости. Последнее также важно
и для предотвращения т.н. “скрытого насилия”: насилия
в семье, насилия, существующего между самими заключенными
в тюрьме, солдатами в армии и т.п.”
И еще один, фрагмент из старого текста (простите за
самоцитирование, это из буклета выставки “Человек
и тюрьма”):
“Некоторые посетители выставки “Человек и тюрьма” пишут
в книге отзывов: “надо наказать должностных лиц виновных
в пытках”, тех, “кто отвечает за бесчеловечные условия
содержания заключенных”, “власть за все отвечает, с
нее надо спрашивать”… Нашей целью было сделать так,
чтобы движение началось в душе человека, чтобы он почувствовал
ответственность за то, что происходит, за тот рукотворный
ад, который существует при нашем безучастии, иногда
совсем рядом с нами, буквально в нескольких километрах”.
* * *
Всех, кого невольно задел или расстроил (вот же явное
доказательство существования тюремных автоматизмов,
не могу сказать: обидел), прошу меня простить.
|
