Из жизни б/с

Олег Москвин

8 месяцев в камерах московских следственных изоляторов для бывших сотрудников (б/с) провел автор этого документального очерка. Нравы тех, кто сидит, и тех, кто их охраняет, мы плохо знаем. Но можем быть уверены: арестом коррупция не заканчивается, она лишь приобретает другие унизительные формы.
Прелести российского уголовного правоприменения мне случилось познать изнутри. И не в каком-то там фигуральном смысле, а в самом буквальном – 8 месяцев я просидел за решеткой в московских следственных изоляторах. Сейчас я на воле, но уголовное дело пока не закончено, и публично обвинять кого-либо я пока не имею права. Вкратце моя история такова: в 2007 году милиционеры одного из московских ОВД с целью вымогательства взятки попытались сшить против меня дело о распространении экстази. Сошлось вместе: и наркотики, и коррупция. Так я попал в «зазаборье».

КОРРУПЦИОНЕРЫ И ОРГАНЫ
В окружавшей меня среде арестованных таможенников, следователей, пожарных инспекторов, милиционеров, спецназовцев, налоговиков и разномастных штатских чиновников из уст в уста с надрывными стонами передается легенда о том, что якобы Сам начинает каждое утро вопросом: «Сколько коррупционеров посажено?»
В камерах нынче стоят телевизоры, и поэтому все коррупционеры (впрочем, не только посаженные, но и еще пока занятые на посадке других) 8 февраля слушали исторический доклад о перспективах развития до 2020 года не просто, а с  ужасом. Это они-то удивлялись, что даже к пожарным и  гинекологам без взятки нельзя.
Один мой сокамерник, как раз инспектор одного из пожарных управлений Москвы, за 500 долларов взятки осужденный к 2 годам лишения свободы в колонии общего режима, захлебнулся в обиде от уравнивания его, целого подполковника, срам сказать, с кем.
Стон коррупционеров после доклада приобрел торжественно-горделивые ноты: «Нам теперь никогда не доказать своей невиновности, мы политические!» Подполковник-пожарный, как почти все осужденные, считает себя невиновным, пишет жалобы, ссылается на процессуальные нарушения, от любого жизненного разговора кладет мостки к наболевшему.
На процессе судья попросила его прокомментировать видеозапись вручения денег.
Взяткодатель: «А деньги?»
Взяткополучатель, протягивая раскрытый ежедневник: «Кладите сюда».
«Там не видно, что он кладет именно деньги,—сказал подполковник (вероятно, с такой же непередаваемой горечью, с какой он вот уже 5 месяцев ежедневно изливает душу сокамерникам).—И вообще, я тогда не понял вопроса, вместо «А деньги?» мне послышалось: «А дети?» Что я в таком случае велел положить в ежедневник? В соответствии со статьей 51  Конституции отказываюсь отвечать на данный вопрос!» Такая стратегия защиты.
Несмотря на то что посадка взяточников идет как по накатанной, официальная статистика тут мало что прояснит. Посаженных сотрудников всяких МВД, ФСБ, ФСКН и т д. не существует—к моменту вынесения приговора все они уже «временно не  работающие».
И ошибается тот, кто думает, что рука руку моет. Просто отряд не заметил потери бойца. Такие уж принципы: коррупционеры, они как бы есть, но отдельно от органов—гнилостные образования на социально полезных и в целом здоровых институциях.

ОСОБАЯ КАТЕГОРИЯ
Совсем другие представления в уголовной среде. Там считается, что бывших ментов не бывает. Поэтому бывших сотрудников (б/с) всякого рода органов власти в целях безопасности содержат отдельно от общего контингента. Когда-то я тоже служил в милиции. Несмотря на то что дело было в Эстонии, и с тех пор минуло 20 лет, за давностью мне ничего не забылось. Посидев в общей камере и устав от непрерывных героиновых оргий, я признался, что бывший, и перешел на б/с.
В московских СИЗО № 3 и 5, где мне довелось посидеть (термин, кстати, неверный—в тюрьмах большей частью лежат), постоянно высвобождаются все новые камеры для посадки б/с. В пятом изоляторе, например, их уже восемь. Каждая в среднем рассчитана на 10 человек. Помимо все время нарастающей потребности в шконко-местах большое количество камер необходимо для обеспечения изоляции бывших коллег друг от друга—садятся нередко целыми отделами, во главе с руководством.
Как сидят бывшие? Да так же, как остальные. Разве что камеры не так переполнены. Максимум на 5 человек больше, чем количество спальных мест. И с харчами вольготнее, холодильник всегда забит. Но это не из-за привилегий—среди б/с нет асоциалов, которым никто не несет передачи. Впрочем, что такое еда! Я, допустим, к салу, сыру и копченой колбасе теперь отношусь не как обычные граждане. Эти продукты после 8-месячного ежедневного употребления вызывают во мне отвращение.
Самое для меня важное отличие б/с-ной камеры от «черной» состоит в разнице коэффициентов умственного развития. Конечно, есть и в общей массе жемчужины, а среди б/с хватает омоновцев, но все же, где еще в тюрьме можно услышать такой диалог.
Обвиняемый в рейдерстве прокурорский, под следствием больше 2 лет, розовощекий здоровяк (доверительно, но  так, чтоб слышали все): «По Москве ходят слухи, что время Лужкова проходит».
Генерал, обвиняемый в расхищении средств (старый, любит играть простака, с судебных заседаний умудряется приезжать крепко под мухой): «Ну что вы, у Юры хорошая команда, нет ни одной гниды».
Прокурорский (загадочно): «Иногда команда может проиграть целиком».
Генерал: «Что вы говорите! И такое тоже случается?»
Интересный феномен: неписаные тюремные законы и понятия б/с соблюдают ревностнее воров, такое впечатление, что милиционеры с удовольствием играют в тюрьму. Особая фишка—прием в камеру новенького. Перед ним разыгрывают, будто бы это «черная» камера, рисуют себе ручкой «татуировки», выспрашивают статью, кем был до посадки, рычат угрозы за ментовское прошлое.
Заезжает в камеру как-то бывший полковник из Следственного комитета, работавший после в администрации президента. «Как звать?» Отвечает: «Евгений… Васильевич».—«Где работал?» Там-то и там-то. «А ты знаешь, Евгений… Васильевич, что в тюрьме с такими, как ты, делают?»—«Я п-п-пошутил…»
Хорошо хоть так. Один молодой опер начал вопить: «Конвой! Конво-о-ой!!!»
С алкоголем, наркотиками и мобильными телефонами тоже как у других. Зависит от умения найти «ноги», договориться. «Ногами» зовут сотрудников, проносящих запрещенные предметы. Пронос сумки с продуктовыми «запретами», включая алкоголь, стоит обычно 5 тысяч рублей. Пронос хорошего телефона—столько  же, плохонький можно купить и в изоляторе за 3 тысячи. «Ногами», как правило, выступают не надзиратели (их шмонают не реже заключенных), а средний начальствующий состав. Чаще всего тюремные опера, им сподручнее, поскольку именно на них возложены контрольные функции.

БИЗНЕС КАК БИЗНЕС
Пронос телефонов—это процветающий бизнес. В каждом СИЗО количество камер исчисляется сотнями. Почти в любой как минимум один телефон. Шмоны производятся непрерывно, как на плановой основе, так и по оперским наводкам. Шмонают с применением продвинутых металлодетекторов, не реагирующих на черный металл. Спрятать телефон практически невозможно, результативность обыска зависит только от  силы желания обыскивающих. Нет в камере мест, не известных им—потолки, полы, стены, вентиляционные шахты, канализация, тазик с замоченным бельем, сыпучие продукты—за свою карьеру все это они перевидали не раз.
На обыск заходят сотрудника три, выводят в специальный отстойник всех заключенных, кроме смотрящего (да-да, эта «должность» даже прописана в вывешенных на стене приемного пункта правилах поведения, я видел оторопь прочитавших от скуки эти правила блатных сидельцев, прибывших в московское СИЗО № 3 на кассацию из тех регионов, где наказывают даже за сидение на корточках—поддержание воровской традиции). Затем переворачивают камеру вверх дном. Изъятие происходит почти всегда без оформления. Найденные телефоны, попросту говоря, воруют, причем в тайне друг от друга. Кто нашел, тот и сунул в карман. Если протокол и составляется, то в него вписывают разную мелочовку: изъятый бытовой мусор, куски проводов, какие-нибудь заточенные пластины из мягкого металла (ложка) и т п.  Смотрящий может тут же договориться о выкупе телефонов назад (блок-два хороших сигарет, пин-коды карточек экспресс-оплаты мобильной связи, наличные деньги—тоже, разумеется, запрещенные). Успешность возврата зависит от того, насколько члены шмонной команды доверяют друг другу. Часто не доверяют и предпочитают не рисковать. Изъятые телефоны уходят в неизвестном направлении, если их и продают внутри изолятора, то другим заключенным.
Опер-благодетель, занесший в камеру телефон, через 2—3 недели наводит туда шмон, а еще через неделю, «войдя в положение», снова заносит. Неиссякаемый источник прибыли. Впрочем, некоторые опера идут по другому пути. За пару-тройку тысяч рублей ежемесячной взятки берут камеру на «абонемент» и забирают телефоны перед шмонами к себе на хранение.
Впрочем, деловой почерк у всех разный. К примеру, опер четвертого этажа СИЗО № 5, насколько известно, на мелочи себя не разменивает. К наличию телефонов в камерах относится спокойно, смотрящие при необходимости звонят ему. Маленьких денег он не берет. Другое дело большие. Один мой сокамерник (бывший майор спецназа) пришел в камеру подавленным—опер запросил за несколько часов приватного свидания с женой 3 тысячи долларов. Такую же сумму он требовал за неперевод в условия глухой изоляции—в спецкамеру на Матроску.
В отделении, которое он курирует, как и в любой другой тюрьме, имеются «коммерческие» камеры, где сидят люди с деньгами. Первые дни я находился в изоляторе на Пресне, там с меня, например, опер третьего отделения взял тысячу долларов за «добровольно-принудительный» переход в такую камеру. Были вызовы в кабинет, подконтрольные переговоры по телефону с родственниками, назначение встреч с посредниками, многократные обещания кар за жалобу в УСБ (управление собственной безопасности). Инструментарий у тюремных оперов незатейливый, но проверенный временем: скинхеду, допустим, угрожают переводом к грузинам, грузину—к скинхедам. Люди боятся. И платят. Словом, работает инструментик.
Особенность коммерческой камеры состоит в том, что она не перенаселена, но, с другой стороны, там все стоит дороже: и занос телефонов, и продукты по «зеленой линии». А самое неприятное—в любой момент «коммерсанта» могут перевести в общеуголовную, перенаселенную камеру, из  которой тот будет прорываться обратно, не считаясь с  вздуваемыми до небес тарифами. Одного полковника-хозяйственника (не мент, но подведомственность МВД) несколько месяцев катали по воровским камерам, обратно в б/с-ную он вернулся другим человеком, седым и молчаливым.

ТЫ ЧЬИХ БУДЕШЬ?
Б/с в тюрьме—особая категория. Эти камеры общая масса заключенных не считает «людскими», но и к разного рода «обиженкам» не причисляет, нет оснований. Говорят, что б/с по уркаганской иерархической лестнице не может подняться выше «стремящегося», это что-то вроде кандидата  в «воры».
Тонкий момент—участие б/с в формировании тюремного общака. Некоторые опера, пусть и бывшие, отношение к преступникам и в условиях заключения не поменяли: «Я воров всю свою жизнь сажал и не собираюсь иметь с ними ничего общего!»  На «пятерке» (пятый изолятор) как-то обострился этот вопрос. Смотрящий за б/с-ными камерами резонно ответил авторитетам: «Вы вдумайтесь! Как могут МЕНТЫ поддерживать черный, воровской ход?» Сошлись на том, что б/с ограничатся подачей на «общее» чая, курева и продуктов—для грева «сирот».
Технически всё выглядит так: сшитые из простыней кишки набиваются продуктами и перетягиваются от камеры к камере дорогами, протянутыми за окнами или проходящими через пробитые в стенах дыры. К каждой кишке прилагается «сопровод»—путевой лист, в котором уполномоченные лица, то есть дорожники, отмечают время прохождения. Такая мера полезна для поиска заблудившихся грузов, поскольку в ночное время дороги оживают во всех направлениях и «кишки», бывает, сбиваются с маршрутов.
Камеры в изоляторах располагаются по обе стороны длинных-предлинных коридоров. Дороги, как легко догадаться, обеспечивают грузодвижение только по одной или другой стороне здания. Для того чтобы осуществить «перевал» через коридор, требуется помощь надзирателей. Не в виде деятельного участия, а в виде проявления невнимательности. То есть, конечно, ползущие вдоль внешних стен «кишки» тоже требуют к себе невнимательности персонала, но в темноте их «не заметить» гораздо легче, чем в освещенном коридоре. Многие замки кормушек (дверных окошек для раздачи пищи) выведены из строя таким образом, что их при определенной сноровке не представляет труда открыть изнутри. Через коридор выстреливается нитка в противоположную кормушку—и вуаля!—в нескольких шагах от поста зафункционировал «перевал».
Получают ли надзиратели деньги за свою невнимательность? Конечно же нет! Они не смеют помешать таинству АУЕ. Эту аббревиатуру зэки применяют иногда вместо спасибо, иногда в виде боевого клича. Очень модно вводить эти три буквы в мобильник в качестве приветствия. Воровские сокращения сплошь и рядом наивны и потому неожиданны и нерасшифровываемы. Скучная татуировка ТОМСК, например, указывает вовсе не на город прописки сидельца, а фиксирует романтический порыв в момент, предшествующий накалыванию: Ты Одна Моего Сердца Коснулась. Кто не справился с расшифровкой АУЕ, подсказываю: Арестантско-Уркаганское Единство. Существуя в противовес официальным правилам и уставам, оно нередко их побеждает.
Как-то ночью, месяц назад, я проснулся от сумасшедшего шума. Железные двери всех камер сотрясались от ударов ног заключенных. Грохот продолжался минут двадцать. Казалось, еще немного, и тюрьма развалится. Потом по  коридору разнеслось: «Тихо! Лысый звонит!» Лысый, смотрящий от воров за всем централом, вызвал смотрящих камер на  телефонную конференц-связь и дал отбой кипежу.
Как мне утром рассказал в автозаке очевидец ночного происшествия, какой-то новенький коридорный дежурный, спавший себе в будке, вдруг отчего-то продрал глаза и увидел ползущую из камеры № 418 в камеру № 402 толстенную, как анаконда, кишку. В крайнем возбуждении он выскочил, схватил подлюку и убежал. Через некоторое время личный состав ночной смены стоял навытяжку перед кормушкой камеры № 402 и уговаривал сидящего там Лысого сменить гнев на милость. Кто-то из вертухаев-ветеранов, намекая на былые заслуги, позволяющие дружеское обращение прямо по имени, увещевал: «Боря! Ну ты же меня знаешь! Я давно тут служу!» Лысый утвердительно промолчал. Ветеран нахмурился, всем своим видом выказывая озабоченность своевольной акцией распоясавшегося коллеги, и, интимно склонясь к кормушке, напомнил: «Я такого себе никогда не позволял».
Лысый—тоном, за которым забрезжило бескровное разрешение ситуации,—приказал: «Давай сюда того, кто это сделал!» Привели упирающегося надзирателя. Лысый: «Поставьте его напротив 418-й камеры! Восемнадцатая, этот?» Оказалось, что похож, но не он. «Давай другого!» Другой был опознан, стоял красный и молчал. «Ты что наделал, глупыш?»—сказал Боря немного другими словами и принялся укорять провинившегося, указывая на нелегитимность изъятия идущего к смотрящему груза. Аргумент, если отбросить эмоциональные оценки, приводился единственный: «А если бы там были общаковые деньги и они бы пропали?» Ответ подсказал ветеран: «Да как бы ты вышел утром отсюда? Тебя б встретили за воротами пацаны!»
Начальник изолятора № 5 Тихомиров носит звание подполковника, Лысый, вероятно, заслуживает не меньшего звания. Справедливости ради надо заметить, что следующие три дня камеры № 418 и 402 непрерывно шмонали, а Лысого этапировали в другой изолятор.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Меня мои 8 месяцев в «зазаборье» привели к некоторым выводам. Коррупцию не одолеть, пока одних коррупционеров сажают другие, а стерегут третьи. Во времена, когда я работал, на весь СССР приходилась только одна зона для б/с, в Нижнем Тагиле. А теперь в одной только РФ  их не менее пяти— добавились Рязань, Нижний Новгород, Печора, Мордовия. Плюс колонии-поселения. Страна покрывается сетью лагерей, а коррупция не исчезает. Да и как ей исчезнуть, если один из моих молодых сокамерников в  позапрошлом году не поступил в Академию ФСБ и пошел учиться в Университет МВД. Сказал, что в Академии ФСБ с него требовали 5 тысяч долларов за поступление. Может, и врет. Только зачем ему?
Другой вывод—главный и парадоксальный. Правосудие у  нас независимое, вдумчивое и справедливое. Обосновываю. С меня на протяжении всего производства по уголовному делу требовали взятки: опера, начальник уголовного розыска, следователь. Нанятый поначалу адвокат постоянно намекал на свои великие связи. Наконец, дело попало в Останкинский суд. Адвокат скис—по его сведениям, к моему судье подходов ни у кого нет, он неуправляемый и безбашенный. Я с удовольствием распрощался с этим адвокатом и нанял другого, верившего в меня и готового вместе со мной сражаться до конца, причем исключительно на правовом поле, без всяких взяток и связей. Результат вот он: меня, не прописанного в  России подозрительного иностранца, выпустили из тюрьмы, не побоявшись, что я убегу. Я и не убегаю. 

Источник: журнал Огонек. № 13 - 2008