|
Валерий
Абрамкин, Валентина Чеснокова
Тюремный закон
Предисловие к книге “Тюремный мир глазами политзаключенных”.
Серия “Уголовная Россия. Тюрьмы и лагеря”.
М.: Издательский дом “Муравей”, 1998 г.
Когда-то давно, еще в прошлом веке, писатель Глеб Успенский
так сформулировал главную задачу интеллигента в обществе
(или, как сейчас принято говорить, его “функцию”): дело
интеллигента нести свет, освещать своим разумом те темные
и запутанные ситуации, в которых вслепую, ощупью бьются
люди в поисках выхода. Только того, кто выполняет эту
роль, считает Г.Успенский, и можно назвать интеллигентом.
Сборник “Тюремный мир глазами политзаключенных” составлен
из интервью, взятых в 1988-1992 гг. у бывших политических
заключенных, сидевших в уголовных лагерях. Они прошли
эту темную и запутанную сферу нашей жизни, пережили
ее, перечувствовали личным опытом. И как-то осмыслили.
Это естественно, потому что интеллигент не может жить,
не осмысляя жизненного опыта, – уж такова его особенность.
Причем осмысление это идет достаточно глубоко: и вглубь
социальных структур, и вглубь человека. Нам кажется,
что теперь настало время, чтобы мы с этим опытом и осмыслением
его познакомились и сделали для себя выводы.
Наша система уголовных тюрем и лагерей – это какой-то
злокачественный нарост на теле общества, постоянно гниющий
и отравляющий все вокруг себя. Сотни тысяч людей проходят
через эту систему, и она возвращает их обществу физически,
а часто и морально больными. Что и как там происходит,
долгое время было скрыто от общественного сознания завесой
молчания. Теперь завеса эта поднялась, и через прессу
хлынули на нас описания ужасов и извращений, обличений,
разоблачений, поражающие и возмущающие наши чувства
и нашу совесть. Общественное мнение уже достаточно взбудоражено
этими разоблачениями, и возникает потребность в более
полном и глубоком анализе причин и оснований этого исторически
сложившегося феномена нашей жизни. Именно такой анализ
должен предшествовать серьезному действию, преобразованию,
реформе.
В этом сборнике мы хотели не только дать представление
об уголовных лагерях нынешнего дня, но и ознакомить
с картиной их развития, начиная по крайней мере с конца
40-х годов. Когда знакомишься с этой системой по письмам
и непосредственным рассказам заключенных, создается
ощущение, что наши современные лагеря и тюрьмы – прямое
наследие сталинских времен. А оказывается, что это не
совсем так. Некоторых ограничений, неотъемлемых от современной
жизни заключенных, тогда, при Сталине, вовсе не было.
Например, не было ограничения в передачах, посылках.
Более того, сразу после смерти Сталина начался период
значительного смягчения режима во всех тюрьмах и лагерях.
Заключенным стали выдавать на руки деньги, появились
коммерческие столовые и ларьки, была введена система
зачетов: людям, перевыполнившим норму на лагерных работах,
день работы мог быть засчитан за два и три дня – таким
образом им сокращали срок заключения. В интервью с Решатом
Джемилевым, который работал в Узбекистане на строительстве
железобетонного завода сначала в качестве вольнонаемного
прораба, а потом – заключенного, описывается стимулирующая
сила этого поощрения. И не только стимулирующая к работе,
но и дисциплинирующая: люди не были заинтересованы в
нарушении правил, в каких-либо конфликтах с администрацией
– это могло помешать их досрочному освобождению. Люди,
сидевшие в те времена и оказавшиеся в неволе еще раз,
в семидесятых-восьмидесятых годах, были потрясены и
тем, что современные лагеря хуже прежних, и степенью
этого ухудшения.
Почему это произошло? Зачем нужно было в
новое исправительно-трудовое законодательстве (1961-го
года) вводить нормы, предусматривающие ограничения переписки,
передач, посылок, свиданий с родными? Зачем нужно было
отменять систему зачетов, при которой люди были заинтересованы
в хорошей работе, и вводить современную систему рабского
труда, провоцировать нарушения дисциплины?
В 1992-1993 гг. пошел новый период смягчения
режима. Но чем все это обернется в дальнейшем, сказать
трудно. Если мы хотим, чтобы история больше в этом отношении
не повторялась, нужно произвести какие-то изменения
в самих основах системы уголовного правосудия, системы
исполнения наказания. Но как производить изменения в
структуре, которую плохо понимаешь? Можно (предположим
идеальный случай) заменить всю администрацию, можно
ввести новые правила и новый режим содержания. Но существует
еще такой феномен, как социальная структура мест заключения,
которая складывалась десятилетиями и основана на неформальных
отношениях, имеет свои моральные принципы и оказывает
сильное влияние на поведение людей. Социальная структура
современных лагерей и мест заключения – явление еще
очень мало исследованное; именно этому явлению мы постарались
уделить особое внимание при работе с нашими респондентами.
На основании полученных материалов можно
предложить следующую концепцию этой социальной структуры:
она подчинена “тюремному закону”, возникшему
на основе “воровского закона”, который, в свою
очередь начал формироваться очень давно. Во всяком случае,
некоторые его элементы, судя по всему, существовали
еще до революции.
Интересная деталь: в обширном потоке тюремной
мемуаристики 30-х – 50-х годов, а также в известных
произведениях классиков “гулаговедения” мы сталкиваемся
с самым резким неприятием блатного мира и его королей
– воров в законе, с самыми уничижительными
его оценками (“Блатной мир должен быть уничтожен!..
Это особый мир людей, переставших быть людьми” – утверждает
В. Шаламов. “Урки – не Робин Гуды! Когда нужно воровать
у доходяг – они воруют у доходяг. Когда нужно с замерзающего
снять последние портянки – они не брезгуют и ими. Их
великий лозунг – “умри ты сегодня, а я завтра!” – вторит
ему А. Солженицын). Однако в воспоминаниях нового поколения
политзаключенных (60-е – 80-е годы) чувствуется скорее
симпатия к блатарям, живой интерес к миру их криминального
братства.
Конечно, ни тот, ни другой вариант отношения
для своего времени не абсолютен (к примеру, сидевшие
в конце 40-х – начале 50-х годов Ф.Серебров и Л.Кропивницкий
придерживаются противоположных точек зрения на блатных),
однако и неприятие уголовников политзаключенными в сталинскую
пору, и потепление отношений между ними в последние
десятилетия – все это явления типичные, сформированные
не в последнюю очередь советской пенитенциарной политикой.
В достопамятную эпоху Великих Строек, когда
в организованном порядке отправлялись в лагеря целые
слои и прослойки общества, ГУЛАГ, вбиравший
в себя всю эту человеческую пестроту, был миром миров,
или, как заметил Феликс Серебров, “состоял из людей
разных пород” – между прочим, в большинстве своем совершенно
не готовых к тюремной одиссее. В силу этой моральной
и психологической неподготовленности большинства заключенных
для них оказалось невозможным какое-либо коллективное
противостояние насилию чекистов.
В совершенно ином положении были блатные.
Они и на воле, и в лагере оставались людьми “одной породы”,
членами одной организации, для которых тюрьма – неотчуждаемая
часть их мира, “дом родной”, где они привыкли чувствовать
себя хозяевами.
И советская власть, чувствуя в ворах нечто
“социально-близкое” себе самой, оказывает им постоянные
знаки внимания, помогает осознать свою исключительность.
Потому в 20-х – 40-х годах их сроки не шли ни в какое
сравнение со сроками бытовиков, не говоря уже о политических,
а условия жизни были заметно лучше благодаря воровской
организованности, а зачастую – элементарной грубой силе,
используемой ворами при всяком подходящем случае.
Следует пояснить, что блатной –
это прежде всего профессиональный преступник. Но в отличие
от сегодняшней организованной преступности, тесно связанной
со структурами власти, для воров в законе запрет на
сотрудничество с властями – один из самых строжайших.
Мента можно обмануть, использовать, но нельзя
его сделать своим, ровней. Любое, даже случайное отношение
к структурам власти, ее политическим институтам (например,
членство в партии или комсомоле) навсегда закрывает
перед преступником дорогу в “блатной мир”, какую бы
высокую квалификацию он впоследствии ни приобретал.
Кроме “чистой анкеты” кандидат в блатные должен
придерживаться “правильных понятий”: не работать
на власть, не заниматься ничем, кроме своего ремесла,
избегать “мокрых” дел, помогать “братве”,
оказавшейся в трудном положении, учить правильной жизни
молодежь, уметь играть в карты, жить вне законов, устанавливаемых
властью (не прописываться, не регистрировать брак, не
ставить свою подпись под документами и т.д.), стремиться
уйти в бега, не дожидаясь конца срока, и т.п.
Элита преступного мира, его лидеры – воры
в законе – своего рода посвященные, признанные
известными авторитетами и получившие их рекомендацию,
избранные в “действительные члены” на сходке
(на “сходняке”) всех воров, находящихся в данном лагере.
Сход также выносит решения о наказании нарушителей закона,
разрешает возникающие споры и т. п. Более важные вопросы,
касающиеся, например, уточнений в толковании закона,
разрешаются на тайных встречах, собирающих от нескольких
десятков до нескольких сотен воров в законе.
Звание вора ко многому обязывает: вор
до конца жизни не может отойти от избранного образа
жизни, снять с себя принятую однажды ответственность.
Воровская субкультура выработала свои механизмы
адаптации к условиям неволи. И это позволило блатным
оказывать решающее влияние на тюремный социум, несмотря
на то, что они составляли относительно незначительную
часть лагерного населения.
Следует учесть, что в 20-е – 50-е годы воровской
закон с его правильными понятиями не распространялся
на всю массу заключенных, оставаясь сугубо корпоративным
способом организации жизни. Весь мир, согласно воровской
философии был поделен на своих и чужих, причем чужие
имели лишь ту, единственную ценность, что за их счет
могли существовать и выживали свои.
Официальная поддержка криминальных элементов
в ГУЛАГе (концепция “социально-близких”) привела
к усилению профессиональной преступности в стране и
к жестокому давлению блатарей на основную, некриминальную,
массу заключенных в местах лишения свободы. Данная политика
была отнюдь не случайной, она сеяла раскол в зэковской
среде, позволяя властям легко маневрировать и всегда
сохранять контроль над ситуацией.
Однако так не могло продолжаться всегда:
отчасти потому, что согретое отеческой заботой властей
воровское население ГУЛАГа принялось благодарно
размножаться, а отчасти в силу того, что сам характер
сталинского властвования исключал возможность длительной
консолидации с кем бы то ни было. Осознав организованную
мощь блатного мира и главную опасность, следующую отсюда,
– существование в обществе независимых от власти и трудно
контролируемых структур – советский режим поспешил принять
меры к их уничтожению. Громогласно объявляется война
преступности, и указами от 1947 года резко увеличиваются
сроки наказания за воровство (до 10 и 25 лет).
Эта и ей подобные относительно простые меры,
знаменующие начало кампании, вскоре были подкреплены
стратегией более сложной и больше отвечающей тоталитарному
духу режима. В 1948 году на крупнейших лагпунктах страны
почти одновременно разразились события, положившие начало
самоистреблению “преступного мира”, вошедшего в историю
под названием “войны сук и воров”.
Нередко “сучья война” представляется как
столкновение воров-ортодоксов, свято следующих всем
предписаниям “закона”, с ворами-реформаторами (впоследствии
и ставшими суками), настаивающими на внесении в “закон”
ряда изменений, диктовавшихся ходом жизни.
Действительно, подобный идеологический раскол
к середине 40-х годов уже вполне созрел, однако глобальность
вспыхнувшего конфликта, его мгновенное распространение
свидетельствуют о том, что “война”, конечно, была хорошо
продуманной и заранее спланированной акцией. Это подтверждает
тот хорошо известный факт, что с самого начала администрация
лагерей принимала активное участие в разворачивающихся
событиях. Также известны многочисленные случаи истязаний
и казней воров, оставшихся верными “закону”,
совершаемых с ведома и при участии работников НКВД и
лагерного персонала. В то же время изменившие воровским
обычаям суки демонстративно назначались на синекурные
“придурочьи” должности, дававшие значительную власть
над “серой” массой заключенных. Однако природа этой
власти была теперь принципиально иной: она полностью
зависела от милости ГУЛАГовского начальства.
Середина 50-х годов – золотой век сталинского
ГУЛАГа. Прокатившиеся амнистии, бунты, реабилитации,
суды над целым рядом наиболее кровавых деятелей недавнего
прошлого, расформирование многочисленных лагерей и даже
отдельных лагерных управлений – все это в значительной
степени смягчило климат ГУЛАГа, сделав его относительно
пригодным для обитания.
К середине 50-х годов окончательно меркнут
блеск и слава блатного мира. Обескровленный “сучьей
войной”, подорванный жестокими репрессиями от властей
предержащих, он уходит со сцены активной жизни, чтобы
вернуться назад десятилетие спустя. Но это будет уже
другая ситуация и другая эпоха, и об этом речь впереди.
Феликс Серебров, сидевший в конце 50-х годов, замечает,
что к этому времени воры в законе окончательно потеряли
свой прежний вес и влияние.
В вышедшей примерно тогда же закрытым тиражом
брошюре Монахова “Воры в законе – кто они?” упоминаются
случаи, когда рядовые заключенные, ополчившись на воров,
изгоняли их из жилых зон. “Симптомы разложения воровских
группировок проявляются всюду, – обобщает автор, – сейчас
воры делают по существу все, что раньше не
разрешал им делать “закон” (...) Воровские “законы”
теперь меняются каждый год и каждый месяц (...) Среди
воров “чистых” (т.е. чистых перед воровским законом)
сейчас не более 20%”. Объявив войну преступности, власти
решили идти в этом деле до конца – автор брошюры очень
внимательно присматривается к предмету своего изучения,
и интерес этот отнюдь не научный. Его откровенно волнуют
методологические вопросы уничтожения объекта исследования:
работники некоторых лагерей, используя опыт “отошедших”
(т.е. сук), силой и угрозами заставляли воров
копать запретную полосу, выполнять обязанности дневального
и т.п. После этого возвращение вора в воровской закон
исключено.
В брошюре намечен и другой способ воздействия,
получивший широкое применение: “Надо ставить вора-рецидивиста
перед необходимостью письменно и публично отрекаться
от воровской идеи, предлагая ему в качестве альтернативы
тюремное заключение до конца срока”.
Итак, наука и практика шли в то время рука
об руку – как всегда, не думая даже о ближайших последствиях
своей деятельности. А последствием стало – и даже очень
скоро – резкое увеличение преступности непосредственно
в местах лишения свободы. Причем самые жестокие, чудовищные
преступления стали совершать “сломанные воры”.
В 1962 г. в “Новом мире” вышла повесть А.И.Солженицына
“Один день Ивана Денисовича”. Но еще за год до публикации
этого первого живого свидетельства об Архипелаге за
колючей проволокой начались перемены. Они прошли совершенно
незамеченными, хотя, по-видимому, были началом поворота,
признаки которого стали ощущаться обществом через два-три
года. Лагеря сменили свое название (теперь они именовались
“учреждениями”, “колониями”). В прессе тех
лет было проведено нечто вроде кампании за усиление
борьбы с преступностью в рамках общей кампании по поводу
новой программы КПСС. Строительство коммунизма предполагало
и искоренение преступности. Хрущев в одной из своих
речей пообещал даже пожать руку последнему заключенному.
О методах борьбы с преступностью можно было догадаться
уже по лозунгу: “Преступник должен почувствовать презрение
общества!” Представление о том, как эти лозунги и задачи
претворялись в жизнь, дает рассказ непосредственного
участника событий:
“В зону я прибыла в 1959 году... Нас там
было человек 150, и мы работали по всем вольным точкам
поселка. Пропуск у меня был круглосуточный, так что
я имела право и на работе ночевать, если была такая
необходимость (я работала няней)... Мы не за талоны
работали, а за деньги. В магазине было все, начиная
от верхней одежды, кончая бельем. Мужчины приходили
к нам в гости, мы к ним. В начале 61-го, когда поменялся
режим, нас тут же стали всех закрывать. Отобрали пропуска,
раздели (до этого мы ходили в своем), а потом на нас
надели черные платья, ботинки, и зашли мы в зону...
Деньги на руки не стали давать, все с нас поснимали
и забрали ценности – ввели режим... Когда ввели режим,
нам уже пришлось общаться с администрацией. Как и
сейчас, у нас были начальники отрядов и начальник
колонии. Там мы уже в зоне работали”.
Помимо тех строгостей и ограничений, которых
не знали сталинские лагеря, вводится регламентация всех
сторон жизни заключенных – от количества отправляемых
домой писем до ассортимента продуктов, получаемых в
посылке или покупаемых в ларьке. Была отменена
система зачетов и введено условно-досрочное освобождение,
при котором сокращение срока заключения зависело целиком
от администрации ИТУ, а не от собственных усилий
заключенного. Был возвращен и старый стимул к труду
– кусок хлеба для полуголодного...
Смысл этих и других преобразований понять
довольно трудно, полагая, что они были связаны с изменением
системы уголовного наказания (скажем, с ее ужесточением).
Институт уголовного наказания, как и многие другие общественные
институты, был разрушен или сильно деформирован в ходе
предыдущих социальных экспериментов.
Мы уже имели возможность убедиться, что цели
уголовного наказания (изоляция преступников, декриминализация
общества, восстановление общественной справедливости
и т.п.) были совершенно чужеродны ГУЛАГу. ГУЛАГ
был создан как единый социально-хозяйственный комплекс,
предназначенный для реализации глобальных прожектов.
Количество заключенных, отнесенных к числу совершивших
тяжкие преступления, в нашей стране всегда было в 10-50
раз больше аналогичного показателя для США и стран Западной
Европы. Здесь нет загадки: заселенность ГУЛАГа определялась
его потребностью в рабочей силе, а не уровнем преступности
в стране. Поставщики рабочей силы, естественно, выполняли
те же задачи, что и ее потребители – вряд ли можно было
ожидать от них особых способностей в области криминалистики
и юриспруденции.
Административная система ГУЛАГа
состояла из профессионалов. Это были специалисты в области
управления огромными массами людей, управления весьма
специфичными способами, позволяющими при относительно
небольшой численности персонала добиваться крайне высокой
степени эксплуатации “спецконтингента”. Реформа 1961
года безусловно связана с возвратом к старым способам
управления лагерным населением. Правда, теперь надо
было “соблюдать законность”, то есть обходиться без
прежних крайностей. Поэтому прежде всего были внесены
изменения в законодательство, которое вводило более
строгий режим содержания и делало более суровой систему
наказаний. Важное значение приобрели те латентные способы
воздействия на заключенных, которые труднее поддаются
контролю со стороны надзирающих инстанций. Некоторые
из этих способов уже описаны в прессе, о других мы говорили,
когда шла речь о лагерях 40 – 50-х годов (натравливание
друг на друга различных групп заключенных, использование
блатных для устрашения других заключенных и
др.). Существуют, т.н. оперативные службы ИУ,
которые располагают большим штатом агентов в среде заключенных
(по некоторым оценкам от 2% до 5%), информаторов и провокаторов.
Но особого упоминания заслуживает система “самоуправления
осужденных”, которая насаждалась с переменным успехом
после 1961 года.
Идея самоуправления была стержневой в доктрине
“перековки преступного мира”. Утверждалась система административных
должностей, которые могли занимать заключенные (бригадиры,
нарядчики, дневальные и т.п.), и, таким образом, персонал
лагерей как бы делегировал часть своих полномочий самим
осужденным. Область “самоуправления” со временем то
расширялась, захватывая процесс “перевоспитания” (блатным,
например, доверяли перевоспитывать троцкистов) и даже
охраны (так называемые “самоохрана”, “самоокарауливание”),
то сужалась до пределов чисто производственных и бытовых
нужд. Совершенно новое качество приобрела идея самоуправления
после возникновения института членства в “самодеятельных
организациях осужденных” (“секциях”).
Заключенный, подавший заявление с просьбой
принять его в “организацию”, становился не временным
сотрудником с ограниченными его должностью функциями
(как при старой системе самоуправления), а постоянным
и всесторонним помощником администрации. Ему теперь
вменялись в обязанность доклады о нарушениях других
заключенных, наблюдение за порядком и т.п. Кроме того,
участие в работе самодеятельных организаций становилось
теперь необходимым условием для признания заключенного
лицом, “твердо вставшим на путь исправления”. То есть
и на получение определенных привилегий, льгот (включая
такие существенные для лишенного свободы человека льготы,
как досрочное освобождение по амнистии, помилованию
или ходатайству администрации) теперь мог твердо рассчитывать
только номинальный член секции.
Появился и список должностей, которые могли
занимать только “вставшие на путь исправления”. Образовалась
даже своего рода номенклатура мест: заняв одно из них,
“исправившийся” в дальнейшем мог рассчитывать на соответствующую
отметку в личном деле и независимость своей лагерной
карьеры от криминальной. Такой номенклатурный заключенный
может иметь с десяток судимостей, но каждый свой срок
отбывать как “вставший на путь исправления” со всеми
преимуществами, которые дает принадлежность к лагерной
номенклатуре.
Несмотря на весьма соблазнительный пряник,
охотников стать членами “самодеятельных организаций”
среди заключенных практически не находилось. Тогда был
применен кнут – угрозы, избиения, обман (подробные способы
“агитации” описаны, например, в интервью Н.Ефремова).
И тем не менее до начала 70-х годов сформировать “органы
самоуправления” удалось далеко не во всех колониях.
Влиянием и поддержкой среди заключенных “вставшие на
путь исправления” пользоваться не стали, а наоборот
были подвергнуты остракизму. Можно говорить о появлении
в 60-х годах в сообществе заключенных новой группы –
касты, получившей название: “красные” или “козлы”.
И последствия, к которым привело навязывание сообществу
заключенных нового порядка и номенклатурного “самоуправления”,
оказались куда более значительными, чем могли, вероятно,
их представить творцы реформы 1961 года.
Как мы уже говорили, влияние блатных,
воров в законе, на основную массу заключенных к
концу 50-х годов было весьма незначительным. В несколько
раз (по некоторым оценкам, на порядок) уменьшилось после
кровавой междоусобицы и “ломок” количество
воров в законе. Упорствующих “законников” отправляли
в специальные тюрьмы, заводили на них новые уголовные
дела, обрекая, по сути, на пожизненное заключение. Новые
правила, введенные в 1961 году, предусматривали еще
ряд мер, которые должны были привести к окончательному
исчезновению блатных в сообществе заключенных. Вводилось
раздельное содержание различных категорий осужденных,
и теперь рецидивисты не могли оказаться вместе с впервые
угодившими за решетку, а совершившие тяжкие преступления
– с теми, кто был арестован за незначительные или легкие
правонарушения. Родилось понятие “отрицательно настроенные
осужденные” (или “отрицалово”). Отрицалово
выявлялось не только по каким-либо конкретным действиям,
расцененным как “противодействие администрации”, “уклонение
от общественно-полезного труда” и т.п., но и по донесениям
информаторов оперслужбы, которая тщательно выискивала
всех сочувствующих воровской идее и ставила соответствующие
отметки в их личных делах. “Отрицательно настроенных”
также старались держать отдельно от остальных, в специальных
тюрьмах или во внутрилагерной тюрьме (БУР, ПКТ).
По-видимому, во многих регионах (в Закавказье и в Средней
Азии борьба с “отрицательно настроенными” велась не
так жестко, там во многих колониях сохранялись не только
блатные, но и воры в законе) это давало определенные
результаты. Старые работники ИТУ утверждают,
что в первой половине 60-х в обычных колониях настоящий
блатных не было... Но с середины 60-х годов в большинстве
колоний утверждается новый неформальный порядок, в котором
блатные начинают играть все более значительную роль.
А еще через 20-25 лет и в открытой печати как о весьма
заметном явлении начинают писать о ворах в законе.
Парадокс заключается в том, что попытка “поставить
на путь исправления” (т.е. включить в секции, сотрудничающие
с администрацией) поголовно все население ГУЛАГа
привела к росту влияния уже почти уничтоженных воров
в законе. Несмотря на многолетнюю борьбу с идеологией
криминальной субкультуры, именно она сейчас составляет
основу тюремного закона. “Вставшие на путь исправления”
(или, согласно лагерной терминологии, козлы),
люди, открыто сотрудничающие с администрацией, как и
воры в законе – это теперь весьма небольшие
прослойки. Основная же масса заключенных оказалась между
ними и сориентировалась, наконец, все-таки на блатных,
а не на козлов. То есть не на сотрудничество
с администрацией.
Так возникла еще одна, самая большая каста,
именуемая в настоящее время мужиками. Это люди,
не отказывающиеся от работы (в этом их отличие от блатных),
но, с другой стороны, упорно уклоняющиеся от вступления
во всякие секции, что было бы оценено в данной
системе именно как сотрудничество с администрацией.
Время от времени администрация предпринимала судорожные
попытки загнать в злополучные секции всех.
Приходил этап – всех поголовно отправляли записываться
в секции. За отказ – штрафной изолятор, назначение на
унизительные работы или еще какая-то кара. Тот, кто
пугался, соглашался, тот становился козлом,
остальные отправлялись отсиживать свои сроки “некозлами”.
Интересны причины такого упорного сопротивления
тому, что на языке администрации называется “встать
на путь исправления”. Понятно, почему блатные не хотят
на этот путь становиться – у них свои принципы. Но обычный
человек, севший за кражу с предприятия, за аварию, за
бытовые драки и скандалы – этот-то человек никаких заранее
внушенных принципов не имеет, его взгляд на мир прост.
И он с администрацией сотрудничать отказывается сходу,
сразу. Правда, какую-то предварительную обработку он,
конечно, проходит: в камерах тюрьмы и на этапах ему
рассказывают кто есть кто. Но все равно человек смотрит
и сам имеет возможность сравнивать, делать выбор. И
он делает его не в пользу “становления на путь исправления”.
Хотя, с нашей точки зрения, эти люди – самые восприимчивые
для работы с ними именно с целью исправления. В них-то,
по существу, совсем мало криминального. Ну, взял чужое,
ну, подрался – разве это законченный преступник? Со
всяким, как говорится, при нашей-то жизни может произойти.
Самое поразительное заключается в том, что
человек отказывается от “пути исправления “, который
предлагает ему администрация, именно потому, что хочет
остаться человеком. Это известно каждому педагогу: чтобы
воспитать полноценную личность, нужно прежде всего отучить
ребенка ябедничать, передавать сплетни, наушничать.
Это – основа всякой культуры и всех социальных отношений:
запрет на предательство. И предлагать человеку исправляться,
становясь предателем, – это совершенно несостоятельная
логика. Это бессмысленная формулировка, и любой взрослый
человек в состоянии оценить степень этой бессмыслицы.
Принять условия этой игры – значит поставить под вопрос
мораль как таковую, стать аморальным, потерять себя
как личность, потерять уважение людей и самоуважение.
И поскольку администрация наших мест заключения никакого
другого “пути исправления” предложить заключенным не
смогла, заключенные нашли свой путь и образовали свою
касту с собственным статусом и порядком.
В основу порядка, признанного заключенными,
лег, как мы уже отмечали, тюремный закон, сформировавшийся,
по-видимому, на основании воровского закона. В нем –
тоже, совершенно непримиримое отношение к доносительству,
ограждение человека от произвола посредством запрещения
отнимать что бы то ни было без законного (в рамках тюремного
закона) основания, запрещение предъявлять человеку обвинение
без доказательств его проступка и вообще оскорблять
его. Этот “закон” требует строгой продуманности и сдержанности
в словах (“следи за метлой!”, то есть “следи
за тем, что говоришь” – один из важных принципов этого
закона). Этот закон нигде не сформулирован и не записан.
Он в полном смысле неписаный, передается заключенными
от поколения к поколению и осуществляется с помощью
“разборок” и апелляции к “авторитетам”.
Авторитетами чаще всего бывают люди из касты
блатных (в этом еще одно доказательство того,
что средняя каста – мужики – не просто стихийно
сложилась в некоторое социальное целое, но именно взяла
себе за образец касту блатных, у которых уже
был свой выработанный “закон” и “порядок”). Но некоторое
смягчение тюремного закона по сравнению с законом
воровским, по-видимому, произошло. В воровском законе,
как кажется, чаще применялось убийство за нарушение
каких-то принципов, хотя там имелось и другое наказание
– лишение статуса. В тюремном законе убийство
было заменено опусканием – переводом заключенного
в статус пассивного гомосексуалиста с особым ритуальным
и символическим значением. Так возникла четвертая каста
– каста опущенных, обиженных, петухов.
Гомосексуализм в тюрьмах существовал, должно
быть, всегда с момента их изобретения. Но никогда не
было такого отношения к пассивным гомосексуалистам,
как в наших современных лагерях и тюрьмах. Они полностью
неприкасаемые: у петуха нельзя ничего взять,
нельзя сесть на его нары, и буквально прикасаться к
нему запрещено. У них свой угол в бараке, свои столы
в столовой, своя меченная посуда, они выполняют самые
грязные работы – те, за которые прочие заключенные уже
не имеют права браться. Они имеют определенные опознавательные
знаки, обязаны сообщать по прибытии на место, где их
не знают, о том, что они петухи, чтобы другие
заключенные, вступив в общение с ними, не потеряли своего
статуса.
Важно отметить, что в касту опущенных
попадают не всегда даже через прямой сексуальный акт.
Виктор Яненко описывает некоторые замещающие этот акт
ритуалы. Человек может перейти в петухи и добровольно,
спасаясь от неминуемой расправы. Многие из наших респондентов
утверждают, что попадание в эту категорию довольно часто
оказывается случайным. В одном из интервью с представителями
движения крымских татар есть упоминание о том, как однажды
авторитеты прислали в ташкентскую зону свое решение
о запрещении всякого опускания. Сообщались
и мотивы этого решения: “на общем режиме сперва опустят
человека, а потом начинают думать и разбираться,
правильно или неправильно его опустили”. Малолетка,
то есть колонии и другие заведения для несовершеннолетних
правонарушителей, прочно удерживает репутацию места,
в котором опускают слишком часто, а также “ни за что”.
Но разве сами нарекания на несправедливость опускания
не указывают на то, что этот акт мотивируется довольно
тяжелыми с точки зрения тюремного закона проступками:
доносительством, отниманием продуктов и вещей, невыплатой
долгов? Могут опустить также заключенных, несправедливо
опустивших человека или истязавших других людей в “пресс-камерах”
(по наущению администрации).
Да, как ни странно это звучит, но появление
касты петухов, пожалуй, можно считать определенным
смягчением нравов: человека все-таки не убивают. Хотя,
возможно, для самого опущенного смерть была бы менее
позорным исходом. Но жизнь у человека одна. Выйдя из
мест лишения свободы, он может вернуться к состоянию
нормального члена общества и забыть все это унижение,
как дурной сон, если больше не попадет в тюрьму и лагерь.
Но если все-таки попадет, то его статус петуха
автоматически восстановится. По тюремному закону
обратного хода здесь нет: он петух навеки, до смерти.
Даже если будет установлено, что его неправильно опустили
– все равно, восстановить себя в правах нормального
члена тюремного общества такой человек не сможет никогда.
Могут, как выше мы уже сказали, наказать тех людей,
которые совершили этот акт незаконно. Как видим, внешняя
форма, ритуал здесь берет верх над смыслом.
Преобладание ритуально-символической мотивировки
в отношении сообщества заключенных к опущенным над мотивировкой
смысловой бывает весьма заметно и в тех случаях, когда
сами отличительные признаки касты неприкасаемых начинают
приобретать отдельное от обозначаемых ими объектов мистическое
значение. Человек, севший на “петушиную нару” или за
“петушиный” стол в столовой, использовавший “петушиную”
посуду или выполняющий “петушиную” работу, автоматически
включается в эту касту, считается по специфической терминологии
“зашкваренным” – осквернившимся. И это при
том, что никаких особых преступлений против тюремного
закона он не совершил и наказывать его как будто
не за что. Его и не наказывают – считается, что с ним
происходит несчастный случай, своего рода получение
увечья. И после этого он уже остается увечным, неизлечимо
больным.
Впрочем, увлечение такими символически-ритуальными
причинно-следственными связями характерно, как утверждают,
более всего для малолетки и для лагерей общего
режима. В лагерях для рецидивистов ко всему этому относятся
более уравновешенно, реалистически; применяют эти наказания
более осмысленно.
Действительно, на свежего наблюдателя все
эти игры производят мрачное и удручающее впечатление.
Особенно в изложении нашей прессы, падкой на ужасы и
сенсации. И на наш взгляд, приступая к анализу особенностей
социальной структуры мест заключения, следует просто
помнить, что эти суровые и мрачные правила и обычаи
возникли в суровых и мрачных условиях. В условиях, при
которых описываемый здесь порядок – странный и жестокий
– представляет собой своеобразный оазис и встречается
совсем не часто, во всяком случае далеко не всегда.
Нередко в лагерях и такого порядка нет, а вместо него
существует полный произвол – то, что на языке заключенных
называется беспределом.
Один из наших респондентов, Сенавер Кадыров,
рассказывая о своем прибытии в ленскую зону, сообщает:
“Когда я пришел, зона была сломлена... Раньше
в ней был блатной беспредел, но когда я пришел,
там был уже беспредел ментовской”. Вот между
этими двумя видами беспредела и проходит жизнь заключенных,
а порядок, основанный на тюремном законе, из
этого беспредела смотрится как идеал: все-таки
какой-никакой порядок, хоть и жесткий, но закон, к которому
можно апеллировать, требуя справедливости. Это и возможность
затребовать разборки, и возможность обратиться к авторитету,
это и защита со стороны “правильных” людей.
А в условиях беспредела вообще непонятно, что откуда
на тебя свалится и к кому обращаться за помощью.
Правда, существует еще одна структура, защищающая
заключенного во всех случаях, в том числе и в условиях
беспредела – “семья” или “семейка”.
Очень редко человек в местах лишения свободы живет один.
Как правило, он примыкает к небольшой группе (от двух
до пяти, иногда более, человек). Такая группа и называется
семьей. Семья несет за своего члена (“посемейника”)
полную ответственность и поддерживает его во всех обстоятельствах.
Она ухитряется передавать ему в штрафной изолятор продукты,
встречает его оттуда, платит за него долги, если он
оказывается в стесненных обстоятельствах, и, наконец,
физически защищает его в условиях крайнего беспредела,
каким является, например, лагерный бунт, в полном смысле
оправдывающий определение А.С.Пушкина: “бессмысленный
и беспощадный”.
Существуют также землячества – объединения
по национальностям или местам проживания. Иногда эти
две структуры совмещаются в большой семье, объединившейся
по земляческому признаку. Землячества также поддерживают
своих членов.
Кроме того, редко случается, чтобы в зоне
не было “общака” – фонда продуктов для заключенных,
попадающих в трудные условия. Прежде всего общаком греется
ШИЗО (штрафной изолятор); эти продукты отправляются
в ПКТ и на “больничку” (т.е. местную
санчасть). Иногда из общака выделяются продукты для
заключенных, пришедших из дальних мест и не получающих
передач.
Таким образом, тюремная и лагерная жизнь
выработала много способов защиты личности от произвола
(при условии, что личность эта не поддается развращающему
влиянию беспредела, не служит администрации, выполняет
требования тюремного закона и вообще обладает
правильными понятиями и умеет их отстаивать и воплощать
в жизнь). Разрушение этого порядка, хотя и странного
для незнакомого с ним наблюдателя, может привести к
незащищенности личности, дезориентации людей.
Безусловно, наши места заключения настоятельно
требуют реформирования на качественно иных, более человечных,
чем в 1961 году, принципах. Однако нужно помнить, что
подобное реформирование – дело долгое и трудное, что
оно не достигается простым изменением организованных
производственных и административных структур (хотя само
по себе это тоже важно). Мы имеем здесь дело с устойчивыми
явлениями сознания людей и еще более устойчивыми феноменами
культуры. Ведь тюремный закон действует на
всей территории бывшего Советского Союза: от Прибалтики
до Дальнего Востока и от Норильска до Средней Азии и
Закавказья. Везде одни и те же касты, обряды и ритуалы,
примерно одинаковые запреты и табу, наказания за их
нарушение. Место нарушения правила и наказания за это
могут быть разделены тысячами километров в пространстве
и годами во времени. Но вслед за провинившимся (как
и вслед за авторитетом) идет из лагеря в лагерь
его “досье” и его репутация. Блатной сохраняет
свой статус, переместившись по этапу из Пскова в Магадан,
а опущенный займет свое место под нарами и
после десятилетнего “отпуска”, проведенного на воле.
Даже администрация колоний иногда вынужденно, а иногда
и добровольно играет в эти игры. Она, например, всегда
знает, сколько в зоне опущенных, за какими
столами они сидят, и, как правило, не назначает их на
“козлячьи должности”, не отправляет на место блатного
в бараке. Даже в ШИЗО козлов держат в камерах
отдельно от блатных и мужиков. Нарушение
этих предосторожностей может привести к тяжелым последствиям,
даже к бунтам и голодовкам.
Сотрудники колоний нередко принимают правила
и законы неписаного тюремного права и следуют им не
только в отношениях с заключенными, но и между собой.
Эти правила вместе с жаргоном и ритуалами выходят на
волю и там продолжают жить и по-своему окрашивать отношения
между свободными людьми. Особенно охотно перенимает
их молодежь, подростки. Субкультура, основанная
на тюремном законе, не имеет себе аналогов в западном
мире, но для нашей страны это феномен не только широко
распространенный, но и обладающий огромной устойчивостью,
способный к самовоспроизведению, самовозрождению и регенерации.
То есть это феномен не только социальный, но теперь
уже и культурный. А с культурными явлениями можно бороться
и пытаться воздействовать на них только культурными
же средствами. И это вполне возможно, потому что какой-то
частью эта субкультура входит в культуру
большую на уровне принципиальных ценностей и установок.
Ее патологичность и ряд ее мрачных черт вызваны вовсе
не ценностями большой, нормальной культуры
(как это иногда пытаются доказать современные политизированные
критики системы от науки), а адаптацией этих ценностей
к патологическим и мрачным условиям жизни в сфере пенитенциарной
системы. И более всего именно бескультурностью в ней
административной системы, ее окончательной моральной
дискредитацией в глазах не только заключенных, но и
всего общества.
Опыт развития нашей тюремно-лагерной системы
наглядно показывает: если даже цели, провозглашаемые
ее созидателями (“перевоспитание человека”, “исправление
преступника” и другие), и не оставались изредка одной
только голой декларацией, то уж предположение, что негодные
средства, применявшиеся для их достижения, этими целями
оправданы, не выдержало проверки временем. Система,
построенная на таких основаниях, в конечном счете оказалась
лишенной всякого морального авторитета, а следовательно
– всякого сочувствия и поддержки. И люди, включенные
в эту систему, стали самостоятельно, на свой страх и
риск строить новую, параллельную административной культурную
систему. И построили ее. И теперь мы имеем с одной стороны
моральный авторитет и “закон”, честь
и ритуал, а с – другой власть, основанную только на
насилии. И нужно много времени, сил, искусства и терпения,
чтобы вновь соединить друг с другом эти два элемента.
Только тогда можно получить культурную социальную систему,
которая будет пользоваться у своих участников уважением
и поддержкой, и в которой такие понятия, как честь,
совесть, достоинство, благородство вновь обретут свое
изначальное значение.
|
