Интервью 119.
Респондент — Юрий Ж-в. Возраст на момент
взятия интервью — 30 лет. Из них более 25 лет провел
в местах лишения свободы. Болен туберкулезом.
Интервьюеры: Виталий Еремин и Валерий Абрамкин.
Интервью взято в колонии строгого режима № 6 Уссольского
УИН (лесные колонии). Город Соликамск. Январь 1996
г.
— Я начинал со Свердловской спецшколы, с 11 лет я там
находился до 14. Это судимостью не считается, туда отправляет
комиссия по делам несовершеннолетних при исполкоме.
— За что тебя отправили в спецшколу?
— За ограбление магазина. У меня очень много магазинов
было.
— Уже в 11 лет?
— Да, с 9 лет до 11 я занимался только магазинами.
— Со взрослыми или один?
— Да почему, с такими же — моего возраста, может
быть, чуть постарше. И ни одной кражи у меня не было
такой, чтобы меня поймали на преступлении. Очень много
краж было, и это не удивительно, ведь раньше сигнализация
не такая сложная была.
— А что вынуждало идти на это?
— Да просто контроля не было надо мной, над моим воспитанием.
Отец у меня сидел, мать была всю жизнь труженицей, работала
по две-три смены. Ей мною некогда было заниматься. Я
рос с бабкой, а бабке разве нужно что-нибудь: ей лишь
бы я ночевал дома — вот и все. С детства я стремился
в Крым попасть, правда, не знал, где этот Крым находится,
но стремление такое у меня было. Меня много раз ловили,
когда я из дома убегал, все это как-то романтично было.
Надо же было на это где-то деньги брать. Начинал с буфетов
в школах, с государственных буфетов — в частные
владения я не лазил.
Может эта “романтика” и раньше 9 лет началась. Просто
помню, у нас колония усиленного режима в Кировограде
была построена в 69 г. Я, помню, и музыкой увлекался,
ну, и туда ходили, уединялись там за шлакоблоки, залазили
с гитарой человек шесть-семь. И тут рабочий объект колонии —
мы, пацанята, для заключенных играли-пели песни
хулиганские.
Они у нас просили чай. Где мы могли чай взять? Естественно,
что могли, брали из дома. Мы у них просили автоматы
для игр в войну. Они выпиливали автоматы деревянные,
красили черной краской — как настоящие. Ножики
были такие, ими ничего не подколешь — просто красивые.
Мы просили ножики плексигласовые, чтобы они на поясе
висели. А мы им чай кидали.
— А кроме чая ничего?
— Нет, кроме чая ничего. Мы в том возрасте не могли
ничего найти. Зона-то за забором, но объекты, на которые
они выезжали, городские. Вот с этого все началось в
общем-то. Тогда я и курить начал.
— Какое впечатление у тебя вызывали заключенные?
— Да какое тогда впечатление могло быть? Чего я понимал-то?
Никакого впечатления.
— Ну, может быть ты жалел заключенных?
— Да нет. В то время я еще не сформировался особенно
внутри, чтобы сожалеть кому-то. Мне казалось, что просто
нормальная жизнь, только они осужденные. Потом, естественно,
дома чай кончился, мать это заметила — чай исчезает.
Где-то надо было брать, и начали лазить в магазины,
воровать. Когда начал курить, воровали также курево.
Знаете, прилавки такие стеклянные были.
Мы сначала на объекты колонии ходили, а потом начали
и к зоне ходить. У нас зона в лесу находится, недалеко.
Так и пошло, пошло.
— Перекидывали? Тогда еще не было такой охраны
как сейчас?
— Естественно, перекидывали. Хотя охрана была. Умудрялись,
на деревья заползали. Ловили нас даже, в угол ставили.
Как я помню, для меня это самое, наверно, тяжкое было
наказание — бить-то не били. Я был ростом маленький,
это сейчас вытянулся, а тогда был таким маленьким, плотненьким.
Солдаты нас ловили и в угол ставили. У себя на вахте
запрут, поставят нас по углам. Вот мы и стоим, пока
их смена кончится.
— И подолгу держали?
— Я не помню, сколько времени, но мне это не нравилось
здорово. Тяжело это казалось. Может, часов по пять,
может меньше.
— Как у тебя с учебой было?
— Учился я отлично, просто мне некогда было. Неплохо
учился, очень много пропускал, а схватывал махом и догонял
быстро.
У нас один-единственный случай был, когда нас поймали
в магазине. Один единственный случай…
— А что вы брали в магазине?
— Что мы, пацаны, брали — поесть, покурить, вино
брали. Но вино не пили, а отдавали взрослым. Если бы
в то время я выпил стопку, сразу бы свалился. Деньги
искали. В Свердловске ловили меня, в Белгороде —
где только не ловили. Мы ездили, в товарняки садились,
не зная, куда он едет, в какую сторону. Нас это не интересовало.
Нам надо было в Ригу. Мне кто-то говорил в школе, что
там нормально, свободно. И это была детская мечта.
— В спецшколе какие порядки между мальчиками?
— Тяжело жилось. Между друг другом поставлены были
какие-то ограничения. В общем, жестко было все поставлено.
Оттуда и жестокость может появиться — внутренняя
такая. За все буквально били: за побеги, за курение,
за полы, да за что угодно.
— А за учебу?
— Нет, за школу меня не били, я учился неплохо, так
что это меня миновало. А другим попадало, в основном
за школу всем и попадало.
— Кто бил — активисты?
— У нас не было такого — активистов. Старички
били, которых тоже можно причислить к числу активистов.
— Как ты пытался выстоять там, поставить себя?
— Я помню, меня привезли туда два участковых, и мать
со мной приехала. Тогда я еще думал, что просто приехали,
сейчас подстригут — как обычно на комиссиях —
и обратно домой. А тут когда нас начали разлучать, я
ей даже плащ порвал. Для меня это было удивительно,
я схватился за полу плаща, ее в одну сторону тащат,
меня — в другую, даже плащ порвал ей. Вот так.
Меня, естественно, там оставили.
У меня еще авторучка была такая — сигарета с фильтром,
сейчас их не выпускают. Я ее сразу на две настоящие
сигареты обменял. Вот это все в памяти сохраняется.
А потом против полов противостоял, чтобы не мыть.
Человек ожесточается там, в этих особенных условиях.
Не знаю, но я так себе представляю. Нас было 450 человек —
из них человек 30 стали на правильный путь, а остальные
все сидят. Я и в колонии встречался со многими, и так
слышал, что все сидят. Эти спецшколы хорошего не дают;
если чего-то не знаешь, то там узнаешь.
— А почему ты отказывался мыть полы?
— Если бы я стал мыть полы, на мне бы ездили потом.
— А кто же мыл полы в таком случае?
— Те, кто не мог противостоять этому.
— И сколько же их таких было — кто мыл?
— Очень много — больше, чем тех, кто мог сопротивляться.
В дальнейшем ведь все это стирается как-то. Вот сейчас
“падла” или ни “падла” — для меня это как-то глупо,
рамки там какие-то. Но это же постепенно с малолетки
стирается. Много было чего неправильного.
— А было такое, чтобы уже на малолетке кто-то
себя объявлял авторитетом, вором в законе?
— Бывало такое. Но они не такие, как должны быть, не
такие у них мысли и взгляды.
— А опущенные были?
— Почему не было, были.
— Все ли обиженные используются в качестве
женщины?
— Ну не все. Кого-то не довели, допустим, до этого,
он просто обиженный — моет, убирает.
— Но это тоже презираемые. И сидят за отдельными
обеденными столами. Или там этого не было?
— Да, презираемые. А со столами — там такого не
было. Там столы длинные были, все за одним столом сидели.
Секции (спальни) были небольшие, по 8—9 кроватей ставили.
В секции, если там 8 кроватей, то где-то один обиженный,
на полу спит и палкой заправляет койку. Что-то вроде
армии, старики, черпаки и т.д. Но что меня все-таки
удивляет, беспредела там было меньше, хоть и сознания
у нас меньше. Была какая-то справедливость в отношениях.
Бог его знает, как это объяснить, но более жизненно,
если так разобраться. Факт тот, что не отбирали там
куски, не забирали продукты. Меняли, выменивали, обменивали
на курево, я это помню, потому что много курил. Сейчас
легче переживу без курева, а тогда тяжело переносилось.
Но там не было курева, с этим было тяжело, доставали,
всяко умудрялись.
— Ты с кем-то дружил? Какая-то своя компания
или группа была? Таких же ребят, которые отказывались
мыть полы?
— Ну да, подбираешь таких.
— Сколько ребят было в вашей компании?
— Нас было человека четыре.
— Вы старались власть держать, свой порядок?
— Да там было кому порядок держать. Я три года там
находился, год нас старики пытались заставить мыть полы
и прочее, а в дальнейшем все это разъяснилось. Так бывает —
постепенно человек вживается.
— А после спецшколы, когда ты снова попал в тюрьму?
— Сразу же почти и попал, через несколько месяцев.
За воровство. За карман. Тогда техника меня увлекала:
мотоциклы, машины. Дали мне три года. Но вначале я попал,
конечно, в следственный изолятор. Там было четыре поста,
и на каждом несколько камер для малолеток
— В камеру к вам подсаживали взрослых воспитателей?
— Да, по два, по три — смотря какая камера. Я
во многих камерах пересидел. И вторая судимость у меня
тоже по малолетке.
— А была прописка в камере?
— Да, это было в 1975 г., тогда я застал там прописку.
Но я же уже после спецшколы шел. Они не проходят прописку.
II.
— Нам сказали, что ты в Архангельской колонии
был смотрящим?
— Да.
— Что такое смотрящий?
— Авторитет для всей колонии. Все, что он ни скажет,
выполняется. Он поддерживает порядок между заключенными.
Почему? Потому что все эксцессы отражаются на мужике
и на нас, естественно. Если кто-то по своей цели взял
и сжег штаб, все это отразиться на остальных. Даже убийства
должны быть правильными, честными и справедливыми. Т.е.
смотрящий — своего рода он чистота зоны.
— Ты старался этому соответствовать?
— Старался.
— Ты считаешь, что такой человек может быть
в зоне?
— Я считаю, что он должен быть в зоне, не только может,
а он должен быть в зоне. Если этого человека не будет,
то администрация будет давить на зэков. Без него тяжело.
Да и администрация за всем не уследит. А свое наказание,
как говорится, крепче и строже.
— Хорошее слово “смотрящий”, а одновременно
тебя не могли считать вором в законе?
— Могли.
— А ты как к этому относился?
— Нормально, положительно, в моих действиях не было
нарушений идей. Конечно, в некоторых ограничениях есть
то, что может показаться глупым: например, не докладываться
на проверках. Проверка — и легче упереться, показать
свое неповиновение. Но с другой стороны, это значит
вызвать напрасные репрессии к себе и другим. Подвергать
себя и подвергать кого-то.
— То есть ты показываешь другим норму поведения?
— Естественно. Конечно, если меня заставят чистить
туалет, я не буду этого делать, — мне просто будет
противно это делать. А откуда берется отрицалово? С
жалобами администрация не разбираются, а большинство
жалоб и не доходит никуда — это понятно. Какими
нормами нам за свое бороться? Нам ничего нельзя —
забастовки нам нельзя, голодовки нам нельзя, нам ничего
нельзя буквально. Единственная форма протеста —
это отрицаловка. Если ты видишь чего отрицать, сразу
попал в число отрицаловки. Ты не можешь иначе противостоять
их беспределу: вот в такой тупик тебя загонят.
— Администрация обвиняет авторитетов и отрицаловку
в том, что они занимаются притеснениями, поборами.
— Сейчас я скажу, что это неправда. Вообще неправда.
Это существует среди тех, кто, допустим, называет себя
авторитетом, а не соответствует этому. Он может допустить
обираловку, объедаловку. Я знаю себя, сам недоедал,
другому, может, вкуснее кусок доставался, чем мне.
— Хотя тебя считали вором в законе.
— Да, но не в этом суть.
— Администрация считает, что воры в законе
себе присваивают лучший кусок.
— Об этом пишут. Я читал, как журналист разговаривает
с вором в законе. Тот первым делом, когда пришел в зону,
постарался выяснить, уходят со столовой продукты питания
или нет. А потом выяснилось, что он это делал якобы
для того, чтобы ему лучше питаться, т.е. поднять свой
авторитет на столовой и тех, кто к нему приближен. Это
не так. Такого не будет, потому что масса, в конце концов,
увидит и его отвергнет. Вот это самозванцы самые натуральные,
которые себе авторитет причисляют, но сами ему не соответствуют.
Вот у нас и идет рознь между собой почему? Только из —
за этого. А так разобраться -то страдает кто —
страдают те, кто показал себя правильным, они же страдают
больше, они сидят в изоляторах, недоедают. И все это —
только через свое здоровье.
— А как у тебя со здоровьем?
— Туберкулез нашли.
— Сколько ты всего отсидел?
— Да я не считал, большой стаж.
— Скажи, а что называется правильными понятиями?
— Я не то что не хочу вам рассказать, — это трудно
объяснить. Я считаю, что справедливость между собой —
это правильно. В отношениях между заключенными, естественно.
Потому что у нас одна жизнь и одна связь, у нас общие
ограничения, а тут мы еще сами между собой будем начинать...
Понятно, что кто-то будет лучше жить, кто-то хуже —
так и на свободе: кто-то директор, кто-то заместитель,
кто-то рабочий. Также и здесь, просто здесь нет вольных
правил.
— Вы сами свои правила создаете?
— Почему сами создаем? жизнь создает.
— И тот, кто достоин высокого места, занимает
его?
— Сразу оно никому не дается.
— А что делает смотрящий в колонии? Скажем,
греет ПКТ, ШИЗО?
— Да, естественно. Еще смотрит, чтобы справедливость
между собой была. Если кто-то заслуживает наказания,
то он его и понесет. Бывает, что и хулиганство между
собой по пьянке проявляется: выпили — пошли мужику
рожу набили. Кто за этим должен смотреть, кто их должен
наказать, кто их должен одернуть? Смотрящий. Администрация
как может наказать — дать 15 суток, а для него
это не в ущерб, ну и отсидел 15 суток: все мы проходим
через это, все буквально. А вот наше — свое наказание
для него будет жестко. Раз предупредили, два, а третий
раз не будут предупреждать.
— А что, сначала идет предупреждение?
— В зависимости от поступка.
— То есть если возникает конфликт между двумя—тремя
заключенными, они могут, вместо того, чтобы драться,
придти к тебе и разобраться, да?
— Конечно. Собирается своего рода совет авторитетных.
— В каких случаях ты мог выносить решение сам,
единолично?
— Да во всех случаях вообще я мог решение принимать
сам. Во всех случаях, которые касаются нашей жизни.
Если мне люди, допустим, сами доверяют свою судьбу,
свою жизнь, значит, я во всех случаях могу решать, т.е.
конкретное слово за мной оставалось в любом случае.
Но я же не могу уследить за всей колонией, конечно,
меня кто-то окружает, кого-то я приближаю к себе —
более здоровых. Это — поддержка, я же не могу за
всей зоной смотреть. Я беспредела не допускаю, а если
он происходит, принимаю меры. Иначе беспредел возвратится.
— Почему среди авторитетов, воров в законе
много кавказцев?
— Насколько я знаю, 30—40 лет назад, при Хрущеве, при
Сталине была ломка. Это я знаю от стариков. Тогда сгоняли
воров в специальные зоны, и воров, как таковых, уничтожили —
по Сибири, по Уралу. Кому срока продляли без суда и
следствия... А на Кавказе воры остались.
— Но ведь кавказцы сидели не только на Кавказе.
— Вот те, кто прошел Урал, те попали под ломку, а те,
кто находился у себя, остались. В дальнейшем, когда
начался откат, кавказские воры попали на Урал и продвинулись
дальше. Может быть, оно было и не так, но я рассказываю
насколько я это знаю. Может, оно и по-иному выглядело...
— Юра, могут ли авторитеты с помощью своего
влияния уменьшить долю опущенных?
— Запросто могут. Нужен спрос с тех, кто так наказывает,
вплоть до того, что за это спрашивали бы с того, кто
опустил. И сейчас это есть среди нас — на каком
основании? Даже если кто-то скажет, что это по любви
произошло, то по какой любви ты можешь подъехать к мальчику?
Какая любовь может быть? Естественно, есть и будут они,
все это прогрессирует... Но ведь администрация прижимает
авторитетов. Их уничтожают, и получается зона бесконтрольная.
— Значит, авторитетам приписывают, что они
занимаются притеснениями?
— Я еще раз говорю — этого нет, все это бред натуральный.
Я просидел в колонии полжизни и могу утверждать, что
это бред. Да и почему бы мне это не приписать. Если
я отрицательный элемент, значит и должен выглядеть со
всех сторон так, чтобы я действительно был похож на
отрицательного. Вот и все. У меня этого от рождения
не было, в конце концов. У нас в жизни не было наказания
такого — через опущение. Кто создает пресс-хаты?
Мы что ли их сами создаем, мы садим людей в пресс-хаты?
Откуда это образовалось? Создали пресс-хаты, в которые
кидают и из которых уже выходят опущенные. Ведь не сами
мы туда заходим.
— Что происходит с теми авторитетами, которых
таким образом опустили?
— Они уже не находят своего места в колонии.
— А к чему это может привести, когда опущенных
станет очень много?
— Я так скажу, что очень много их не станет. Колоний-то,
где протекает правильная жизнь, очень много существует.
Какое-то определенное число их всегда есть, держится.
Больше опущенных не станет по логике. Были такие случаи —
я приведу пример зоны, которую в 1976 г. разогнали, —
когда опущенные бросились на авторитетов, на мужиков,
и там была поножовщина.
— Опущенных там много было?
— Да, очень много. На пересылке сразу отбирали, и именно
петухи шли и шли, шли и шли. И не только именно в этой
зоне такое образовалось, но в этой зоне было много петухов.
Зона была на 600 человек, петухов было где-то 400. Вот
они взяли ножи, ну, и загуляли. Порезали там много...
Это было в Сосинском управлении Свердловской области.
Я был в Краснотуринске в 1985 г. — там в каждом
отряде (это 100 — 120 человек) доходило количество
опущенных до 30 — 40 и даже до 60 человек. Но их
тогда пригоняли опущенных, а не то что их там опущенными
делали. Их там сконцентрировали. Вот идет в Свердловске
распределение и, если у него в деле числится “опущенный”,
так его в Краснотуринск.
— И чем это все кончилось, когда они взялись
за ножи?
— Пострадало много людей, много там осудили. Все это
я по слухам знаю, от тех, кто был потом близок со мной.
— Может быть, среди этих опущенных, которые
устроили резню, было немало бывших авторитетов? Ведь
тоже дух для такого требуется.
— Дух зависит от того, как человек сформирован внутренне.
Может быть, он и опущенный, попал под беспредел, а дух
у него остался, сохранился. Может быть, он в камеру
прибыл и там его опустили — всякое же бывает, отнимали
чего-то, беспредел натуральный. Я еще раз повторяю,
в нашей жизни нет такого, что человек за какое-то действие
наказывался унижением, такого в нашей жизни не существует.
— Какие наказания существуют?
— Избиение, физическая расправа — вот это существует,
даже вплоть до убийства. Но чтобы наказывать опущением,
никогда такого не было. А пошло именно от тех негодяев,
которые подключали себя к числу авторитетов.
— Ты себя считаешь полностью чистым перед законом?
— Я даже могу сказать, что не только перед законом,
но и перед людьми, перед теми же осужденными. Может
быть, где-то я и ошибался. Ведь бывают сложные ситуации
и между нами. Но не бывает же, чтобы рамок не существовало,
значит, можно честно в принципе разбирать. У нас неписаные
законы, все это из уст в уста передается.
— Ты мог бы весь этот закон сформулировать?
— Нет, у нас нет шаблонов. Это только у Советского
Союза закон по шаблону: нельзя то-то, нельзя то-то и
это. А у нас на каждый индивидуальный случай индивидуальный
подход
— Ну, ведь есть какие-то очевидные запреты —
крысятничество, например?
— А почему оно происходит? Из-за нехватки еды. Один
человек сходил в ларек, а другого лишили. Я, к примеру,
сам себя порядочным считаю и, конечно, не полезу, а
другой полезет в тумбочку. Крысятничество надо как-то
наказывать. А для чего? Для того, чтобы пресечь в дальнейшем
это. Естественно, первый раз предупреждается...
— А стукачество?
— Да, это пресекается очень сильно. Вот говорят, что
стучать — это говорить за человека правду? Да меня
мать с детства учила, чтобы я не ябедничал. Мне достаточно
этого. Неужели я сам не могу определить, где я стукач,
а где я говорю, что это не так и то не так. Да я человеку
лучше скажу в лицо, а зачем говорить на него кому-то?
Я ему скажу, что ты неправильно делаешь. Это гораздо
лучше.
— А за что тебя последний раз осудили?
— С самого начала рассказывать очень долго, а вкратце...
Они били меня в этот день вечером — прямо при моей
матери. Это в деле не зафиксировано, это наши вещи.
Я пришел к одному из них ночью — я был под надзором
и в этот день получил последнее предупреждение за нарушение.
Пришел к нему, а он выходит с ножом; у меня хватило
сил вырвать этот нож, и я нанес ему удар. А там жена
его стояла, все видела — в общем, попал в капкан
своего рода.
Первый суд направил дело на доследование, а областной
суд, еще до начала второго суда, пишет прямо “Осудить
по статьям 108 и 192 УК РСФСР”, и никакого доследования.
Они этим и выносят окончательное суждение, чтобы осудить
именно по этим статьям, хотя эти статьи ко мне не подходили.
Я был вынужден уже сам защищаться. Пишу записки потерпевшему,
чтобы у нас не было разногласий с ним, как нужно говорить,
как вести себя на суде, чтобы у суда не было сомнений
как это все получилось. Эти записки перехватывают, и
они попадают в дело — в результате семь лет. И
он жалобу написал, что подошли несправедливо, и я писал,
а кто поможет. Перед этим у меня семь с половиной была
раскрутка в зоне. Я знаю, что мне досиживать уже до
конца, тем более столько судимостей — там же не
слушают меня.
— А после последнего освобождения сколько ты
был на свободе?
— Семь месяцев. У меня вообще все нормально было: с
работой хорошо было. Я как-то втянулся.
— А ты чем занимался?
— У меня хорошая специальность — я столяр-краснодеревщик,
инкрустатор сам по себе. В общем делал вещи неплохие.
— А ты не видишь какого-либо пути, чтобы можно
было правильную жизнь сохранить и придти к компромиссу
с властями одновременно? Ты не соберешь, скажем, воров
в законе на такое заседание?
— А почему не соберешь? Можно собрать. Много очень
подходов существует... Меня удивляет почему остались
рамки — ограничения нереальные. Для нашей жизни
они нереальны. Работать, скажем, нельзя. А я не вижу
в этом подлого; я вижу подлое только в том, чтобы не
сдать кого-то, в этом я вижу подлость определенную.
То есть человек будет из-за меня страдать, и я делаю
это осознанно. В этом я вижу подлость, а в остальном
я не вижу подлости, в работе и другое. Есть работы,
конечно, грязные, непрестижные...
Меня удивляет просто, вот кто-то пишет, что он присутствовал
на сходке — и даже с корреспондентом. Это все ложь
и обман в прямом смысле. Никогда этого не может быть —
никого не допустят на сходку, ни одного корреспондента.
Это может вызвать, допустим, администрация нескольких
воров. Они знают, как нас принимать, и несколько воров
приводили к начальнику, бывших воров. Вот такой созыв
возможен, но это же не сходка. Сходка — когда человек
чисто дает свое решение, и так он все это делает от
всей души. А когда он скованный говорит, кого-то остерегается,
тем более он знает, что... Туда никто не попадет. Я
не могу этого знать, но о том, что пишет этот корреспондент, —
это неправда, я не поверю в это никогда.
— Тебя смотрящим направили?
— Направили, конечно. Один из них сейчас на свободе,
другой здесь сидит. Я был на тюремном режиме вместе
с ним одно время, с Хасаном. А шел в колонию на положение,
потому что там между собой была резня. Между правильными
и рысаками там была дележка. Пять человек там пошло,
а я самым последним пошел. Потом все-таки подняли зону,
одна всего стычка была. Мы там наладили порядок, между
людьми стали людские отношения чистые. Может, там что-то
администрации не нравилось, но факт тот, там краж меньше
стало, и убийств — и в общем администрация спала
спокойно. А было такое — ведь меня вызывал оперуполномоченный
и рассказывал, что там до меня творилось, так просто
уму непостижимо. “И как ты мог, говорит, так быстро
все изменить”.
|
