|
Валерий Абрамкин
Мадонна по кличке "Смык"
Письмо из зоны
“Мой сын родился 7 января, в Рождество Христово, ночью.
Вес 3 кг 300 г, рост 55 см. Назвала Богданом. В роддоме
сказали, что все хорошо – ребенок здоровый. Через 5
дней отправили меня с сыном снова на зону. Грудь он
хорошо брал, но после того, как его свозили на 20 дней
на обследования, ему стало хуже. Врачи сказали, что
Богдана надо кормить смесями – больной кишечник. Смеси
он принимать отказывался. Снова моего мальчика отправили
в больницу. Только три дня разрешили с ним в изоляторе
полежать. Я его с рук не спускала, не спала совсем.
Много у меня было молока, Богдан хорошо ел, не срыгивал,
стал улыбаться. Оно и понятно: когда дети болеют, им
нужен индивидуальный уход, и только мать по своей любви
может день и ночь не отходить от своего ребенка. Но
мы этого лишены. Нас до грудных детей допускают только
на время кормления, да и то ограничивают его. А разве
одна няня может всем детям дать то, что каждая мать
даст своему дитю, находясь с ним день и ночь. После
этих трех дней врачи снова отправили Богдана в вольную
больницу. Там наши дети лежат одни…
Умер мой сыночек 6 апреля, накануне большого праздника
– Благовещения. Родила я его в великий праздник Рождества
Христова, три месяца сын постился, голодал и умер в
Благовещение. Окрестить я его не успела…
С больницы Богдана привезли, даже одеть не дали. Сами
одели. А помыть Богдана забыли. Кровь осталась: и во
рту, и на губах, носик забитый. Глазки сразу не закрыли,
а я… не смогла. Меня вывели на 5 минут к автобусу, где
гробик стоял – попрощаться. Я веночек сделала. Ленту
приспособила. Сама табличку написала, которую вколотили
в его могилку. Хоронить его меня не возили, написали
только на бумажке, как найти могилу на кладбище…
Если бы я была постоянно с Богданом, может быть он
остался бы жив. Мне кажется, не нужно было его отправлять
в вольную больницу одного, где няни и медсестры ночью
спят после суетного дня. И греховная догадка живет в
моем сознании, что кричал, плакал, стонал мой сын, пока
сердце не остановилось. Не докричался до няни: та подошла,
проснувшись, когда он уже умер, просто посмотреть, обходя
свои посты…
Сейчас мне все безразлично. После освобождения мне
идти некуда. Какая разница, что со мною будет?”
Подпись – Наталья Анатольевна …
далее фамилия и адрес нижегородской женской колонии
* * *
Это письмо попалось мне утром 25 октября. По четвергам
я пишу сценарий Облаков. Вот уже 10 лет. Каждый четверг.
И с некоторых пор мне кажется, что это один нескончаемый,
скорбный текст. Накануне в среду обязательно просматриваю
“письма из зоны”. Сейчас мне присылают их по электронной
почте сотрудницы Центра, переписывающиеся с заключенными
или работающие с нашей корреспонденцией.
С Натальей Анатольевной (в зоне ее звали Смык) я познакомился
в сентябре 1989 года в женской колонии строгого (для
особо опасных рецидивисток) режима в Березниках. Место
историческое, памятное, одно из тех, которые, по свидетельству
Варлама Шаламова были фундаментом ГУЛАГа. В январе 90-го
я брал там же у Натальи интервью. В архиве Центра должна
быть видеозапись. А у меня в рабочей тетради остались
“сведения о респонденте”: “возраст - 35 лет, тюремный
стаж (на момент взятия интервью) - 12 лет…”. За многоточием
- статьи УК, краткое описание приговоров суда и некоторые
другие подробности “не для публики” (ничего злодейского
в этих подробностях нет): Тихомирова… “верх”… “крытка”…
Жанна Д’Арк… Я попросил местного психолога (Тихомирову)
помочь мне с респондентками по теме “гомосексуализм
в женской тюрьме”, в списке оказалась и Наталья Анатольевна.
“Жанна Д’Арк” – это обозначение (для себя) одного из
типов женщин. Арестанты называют таких “дерзкими” (с
уважительной интонацией в голосе), нечто, подобное киношному
“с таким хоть в разведку”. “Верх” - арестантка, которая
принимает на себя роль мужчины в гомосексуальной “семье”.
Крытка – тюрьма, где содержатся и злостные нарушители
режима содержания.
А сама Наталья оказалась по-женски стройна, обаятельна,
притягательна, трогательна. Такие, как это ни странно,
попадаются среди арестанток ее статуса. Интервью (“Смык”)
вошло потом в сборник “Женские лагеря”, к сожалению
его так и не удалось издать…
Смык
Я села в крытую первый раз в 73-м году, в 76-м я с
крытой освобождалась. Там тогда был беспредел, слишком
сожительство процветало, чему способствовала сама же
администрация: ради своего же удовольствия наблюдать
за нами через волчок. А еще администрация понимает,
что если разъединить пару, эти сожительницы обе работать
не будут. А если вся бригада состоит из 20 человек по
10 пар, это уже в работе стабильная бригада. Процветало
сожительство — это одно. Драки. В основном на почве
ревности процветали. И на почве скандальных конфликтов,
когда сокамерницы оскорбляют друг друга. И драки администрацией
не пресекались. Больше порядка на крытой навелось уже
с 84-го года.
Вот такой случай был. Я совершила в крытой преступление,
подельницей у меня была Аникина. Мы с ней сидели в 15-й
камере. И мне подсылают записочку: “Смык (у меня кличка
“Смык”), мы хотим раскрутиться, сделать передых себе
от крытой, выехать на тюрьму под следствие, передохнуть.
Решили жертвой избрать Аникину Лену. Убить ее. Расчетвертовать,
покромсать, часть тела через унитаз спустить, а часть
в мусор. И все, сплавить ее. Конечно, это даром не обойдется
- мы знаем, но у нас подписывается вся камера, все семь
человек”. Ну, и мне записку.
Аникина ничего не знает, она была на положении шестерки.
Над ней издевались, заставляли унитаз чистить, из тазика
для мусора — борщ выльют — кушать заставляли. Я сколько
раз это сама пресекала: не могу смотреть, когда человека
унижают или вот так издеваются. И она как-то ко мне
примкнула, Аникина. Я уже не стала позволять, чтобы
над ней издевались. Но когда мне шестерят, мне тоже
противно. А она старается мне завтрак получить или хлеб,
или постирать, или чего-нибудь. Дело доходило до того,
что ударить бы ее… Но она слабая передо мной, мне это
противно. У нас когда скандал какой из-за этого, она
говорит: “Ты все-таки стоишь за меня, я за тобой как
за широкой спиной, я тебе обязана это сделать”.
И вот я думаю: как же мне пресечь это преступление?
Пойти против камеры? Да они уже не остановятся, будет
не одна Аникина жертва, а буду и я жертва. Конечно,
я этого не допущу, убийства не будет, но покалечены
обе будем. Думаю, что тут делать? И вот выходят все
на прогулку. И Аникина тоже с ними выходит. Я остаюсь
в камере с двумя женщинами. Я воспользовалась тем, что
они спят, и подкинула записку под дверь дежурному, все
на записке написала. А тут на мою беду дежурный не поднял
эту записку. Заводят сокамерниц с прогулки, а под дверью
лежит записка. Одна из них поднимает записку и вслух
читает. Тут получилась групповая драка. Часть бросается
на Аникину, а часть на меня. Меня-то особо не бьют,
в основном, ее. Получается потасовка в камере. Драка
страшная: выломали прутья, крови было много. Дежурный
открывает дверь, Аникина выбилась в коридор. Тут уже
разбросали всех, в карцера покидали девчонок. Меня закрывают
в одиночку, не в карцер. И где-то дня через три ко мне
Аникину бросают. Тут она вообще ко мне предана душой
стала, когда вот все это раскрылось. Ночами не спит,
пылинку с моей головы сдувает. А я-то и сама не хотела
освобождаться, но я не такой род преступления искала,
не такую раскрутку. Мне моя натура не позволяет в жертву
выбирать более слабого. У меня был свой враг - Кащенко,
старший контролер, то есть надзиратель. Я не хотела
Аникину в подельницы брать. Но она со мной в одной камере
живет и как хвост за мной. Я говорю: “Аникина, я буду
делать нападение на Кащенко, с ножом, смотри, чтобы
близко тебя не было, ты мне в подельницы не нужна”.
Она говорит: “Я за тобой на край света, я без тебя на
крытой не останусь”. Ну, я с ножом на Кащенко бросаюсь,
а она (мы с собой тазик взяли, чтобы в прогулочном дворике
почистить песком) его тазиком по голове сзади. И пошла
со мной по делу. Ее тоже со мной судили, но дали 3 года
всего, мне 5 лет. Ну, вот и все.
То, что в крытой процветало до 84-го года, когда оглашалось
мое преступление, когда был побег с крытой женщин (считай,
из-под замка убежали), потом прекратилось. Тогда встряску
дали администрации и там порядок навели. Сама администрация
стала уже иначе относиться и к дракам этим, и к атмосфере
среди осужденных в камерах... А вообще, когда такой
порядок, когда делятся осужденные там на “ниже, выше”,
это в основном на первой судимости процветает. На общем
режиме у рецидивистов уже нет.
— А что значит “ниже, выше”?
— Одна, пониже, считается “шестеркой”, другая, повыше,
“бакланкой”, третья, еще выше — “воровайкой”(воровкой).
Это у первоходок или у малолеток, которые стараются
подражать мужикам, у них свои какие-то понятия. Я считаю,
что эти понятия уродливые.
* * *
Вместо комментария - небольшой отрывок из моего старого
текста про женский и мужской тюремный мир.
Из записных книжек (1990-1993 гг.)
Попав нечаянно в 89-м году в женский лагерь под видом
журналиста, первые три дня я был просто в шоке: при
всех явных признаках арестантского благополучия (не
рвут живую плоть овчарки, не подгоняют дубинками, деревянными
молотками-киянками зековские пятеркм, не морят голодом,
не слышно ментовского воя-мата, вокруг клумбочки-цветочки,
распахнуты двери локалок, тепло в бараках, спокойно
гуляют по зоне кошечки...), я никак не мог понять —
отчего охватывает меня чувство смертного ужаса, едва
захлопывается за спиной железная дверь вахты КПП (контрольно-пропускного
пункта). С точки зрения мужика-арестанта, у женщин было
— “все ништяк”...
За свой шестилетний срок женщин я видел (сквозь зарешеченные
двери) лишь в пересыльных тюрьмах и “столыпинах”. Женщин
бесшабашных, или — как там говорят — разбушлатившихся.
Просматривая вечером третьего дня отснятые в зоне видеоматериалы,
я вдруг понял, что смертный ужас идет не от заборов-решеток-бараков-бушлатов,
а от самих арестанток: лубенеющие, на обрыве интервью,
глаза, потухающие лица, зеледеневшее, годами невыплакиваемое,
горе...
Если попытаться изложить понятое мной тогда в виде
некоей рабочей гипотезы, то выглядеть она будет примерно
так. Женщины, в отличие от мужчин, не имеет психических
механизмов, способных компенсировать потерю привычного
вольного мира — с настоящими мужчинами, детьми, семьей...
Мужчины в тюрьме сходу включаются в борьбу: в борьбу
за лидерство, за место в тюремной иерархии. Они запросто
выстраивают новую жизнь, с новыми мифами, нормами, ролями,
ритуалами, языком... Женщины к построению нового мира,
иной жизни, требующей социо-культурного творчества,
не способны (странная подробность – за исключением тех,
кто попадает в “крытую”). Они просто стараются
восстановить, скалькировать утраченное, даже не понимая
как жутка (и смешна — для внешнего равнодушного взгляда)
эта копия... Возникают семейные пары, которые могут
и ребеночка завести — из пацанок, пришедших с малолетки
...
Все роли отыгрываются на полном серьезе. Возвращается,
скажем, “муж” с работы в барак, садится на шконку
(койку), разворачивает газетку и, не глядя, цедит в
сторону “жены”: ну, что, блин, — пожрать приготовила?
брюки постирала?... На-вот (из кармана бушлата — плаху
чая) — забодяжь, хорошее я сегодня колесо прокрутил...
Причем, коблы, зачастую так и говорят, по-мужски:
заварил-закурил-вырупил. Узнаешь кобла сходу: стрижка
короткая, никакого макияжа, брюки, или короткая юбка
(вроде пояса), а ниже спортивные рейтузы. Собственно
говоря, это не лесбийская любовь, а, может быть, и не
гомосексуализм. Натуральный кобел не стремиться
получить “женское удовлеторение”, он все время играет
одну и ту же роль: и в жизни, и в сексе. Бывает, конечно,
переспит разок-другой с мужиком, чтобы ребеночка завести.
Но растить его будет один или с лагерной подругой...
Нельзя держать женщин в тюрьме, по крайней мере, в
такой же тюрьме, как и для мужчин. Это совершенная бесчеловечность.
Нельзя давать им такие огромные сроки лишения свободы.
По нашей оценке, для мужчины средний предельный срок,
когда он еще боится тюрьмы — три года, после трех лет
он уже не тюрьмы, а воли боится. А для женщин предельный
срок вдвое меньше — полтора года. Все наказание за границами
этих временных рамок для подавляющего большинства заключенных
не только совершенно бессмысленно, но и преступно. Не
с точки зрения формального права, а чисто по-человечески,
преступно. “Пересидевшие” выносят на волю огромную разрушительную
энергию. Даже, если они и становятся законопослушными,
никого не убивают и не грабят, последствия от этого
разрушительства не менее страшны, чем уголовные преступления.
Воспроизводимый женщинами в неволе утраченный мир,
богат и разнообразен, а не просто экзотичен, как это
любят изображать киношники в фильмах про женскую зону
(и не так карикатурен, как это выглядит в моей барачной
сценке). Как и на воле, все здесь зависит от людей,
от их сердца и таланта...
* * *
Любая поверхностная статья или картина про тюрьму,
при самых благих намерениях авторов, ничего доброго
или полезного читателю-зрителю не даст. Ну, что он может
увидеть, кроме быстро приедающейся тюремной и порнографической
экзотики (решетки-заборы-вышки-колючаяпроволока-голыепопки...)?
А примелькавшийся уже на экране ухоженный Дом ребенка
на территории женской зоны скорее злобы добавит: вот
ведь живут, гады! ни хлопот-ни забот, поят-кормят-наряжают-спатьукладывают,
а добрые тети в халатах-мундирах за их же детками приглядывают,
пока мамаши чифирят, песенки поют, на травке вялятся
— загорают... Вот и воруют-грабят, выйдя на свободу,
без опаски: знают, что там в тюрьме жизнь райская, отчего
бы и не передохнуть на нарах годик-другой от воли, где
жизнь не сахар, и о себе самой (самом) приходиться заботиться...
* * *
Книги и фильмы про мужскую зону в массе своей оказываются
почему-то внятнее, ближе к реальности, чем фильмы про
женскую зону. Хотя на самом деле и мужской тюремный
мир — terra incognita. Просвечиваются лишь отдельные
детали: конфронтация субкультур, конфронтация обычного
права с формальным, перманентная тихая (лишь иногда
переходящая в кровавую бойню) война между “ментами”
и “зеками”, несоответствие между распространенным в
обществе представлением о врожденной “криминальности”
заключенных и кинопортретами живых, реальных арестантов...
Возможно, показать этот мир во всей его глубине, разнообразии,
принципиальной непохожести на мир вольный, было бы легче,
понимая его внутреннее построение и его предисторию.
В своем нынешнем виде (это рабочая гипотеза — результат
наших исследований), с кастой неприкасаемых (опущенными),
тюремным законом, распространяющимся на всех арестантов,
а не только на отдельные их группы (например, лишь на
блатных, как было до середины 50-х), мир этот возникает
в начале 60-х и распространяется на весь ГУЛАГ в невероятно
короткий исторический период (5-7 лет). Подтверждение
этой гипотезы было бы сравнимо... Ну, скажем, с таким
открытием: вдруг, в подмосковном лесу обнаруживаем мы
динозавра, который в результате каких-то трансмутаций
произошел от обычной ящерицы...
“Покуда почта дошла…”
С Натальей Анатольевной мне довелось случайно встретиться
через 10 лет в октябре 1999-го, в колонии, в Нижнем
Новгороде. Узнать “Смык” было трудно: она сильно постарела
и ждала первого в своей жизни ребенка (“залетела случайно,
но решила оставить”). Однако я узнал. Это Наталью Анатольевну
настолько поразило, что она заплакала.
Я прочитал письмо, присланное Наташей, спустя полгода
после того, как оно было отправлено. Письмо было адресовано
не мне, а сотруднице Центра, которая опекала Наталью
Анатольевну (посылала вещи, подарки для ребенка и прочее).
Получилось совсем как в старой тюремной песне про бутылку
с запиской, выброшенной морем. Там есть такие слова:
"Открывается конверт из стекла... Ждет моряк, на
остров выброшенный, двести лет... Покуда почта
дошла..." Рассказанная в письме история про Богдана
случилась в прошлом (2000-м) году…
Основная тема 490-го выпуска Облаков – готовящася амнистия
для женщин и несовершеннолетних.
Наталья Анатольевна ни под какую амнистию не попадет.
Никогда, и ни при каких обстоятелствах. Даже, если б
Богдан не умер. Ведь она особо опасная рецидивистка.
В сценарии обо всем этом не расскажешь. Поэтому я просто
дал в конце историю про Богдана, а потом еще одно письмо
из зоны…
Из сценария “Облаков” № 490
И еще один отрывок из письма, пришедшего из колонии
№ 27 Красноярского края. Его автор - Александр Валентинович
Рянжин.
“Насколько бесправен простой российский гражданин.
Я долго думал, с чем бы сравнить или как бы точнее определить
его положение. И похоже, придумал: простые люди в России
- военнопленные. Именно такое к нам отношение: законы,
договоренности - все это существует. Но не действует.
И жизнь наша вся зависит от произвола оккупационных
властей, от прихоти коменданта. Да и в положении таком
мы только потому, что кто-то с кем-то воюет, даже не
известно, кто с кем и за что...
И вот я думаю, стоит ли добиваться изменений или улучшений
в уголовном законодательстве, если власть смеется над
уже существующим? Так же посмеется и над измененным.”
|
