Проблемы становления правозащитного сообщества в России

Валерий Абрамкин

Проблемы становления правозащитного сообщества в России [1]

Тема, обозначенная в названии доклада, активно обсуждалась правозащитниками в конце 90-х годов прошлого века. Некоторое представление о содержании дискуссий можно получить из текста Л.М. Карнозовой (см. материалы приложения), которая была ведущей ряда дискуссий.

В принципе, «сообществом» можно назвать любую социальную группу, члены которой с этой группой себя идентифицируют. Но, как и в прошлых дискуссиях, в этом докладе я имею в виду сообщества, которые можно назвать «культурными». В этом месте необходимы разъяснения.

Здесь и далее под культурой понимается «специфически человеческий способ жизнедеятельности, обеспечивающий социальное наследование» (Я. Гилинский [2] ) Это совокупность ценностей (идеалов), норм, правил и образцов поведения, санкций, применяемых к нарушителям норм, процедур (например, процедуры введения новой или отмены, ранее действовавшей нормы) и т.п., на которых основана жизнь больших человеческих сообществ: народа, народов (например, западная культура, восточная культура), этноса, суперэтноса и т.п.

Субкультура - совокупность ценностей и т.д., части большого сообщества или сообществ (например, молодежная субкультура, криминальная субкультура и т.п.).

Культура здесь понимается не в обыденном (образованный, воспитанный и т.п.), а в социологическом смысле этого слова. Далее под культурными я буду понимать сообщества, субкультура которых базируется на российской традиционной культуре. Нет плохих или хороших культур, все культуры имеют один и тот же набор ценностей, главное их отличие – в порядке расположения ценностей. Если для западных культур, ценности идут примерно в том же порядке, что и лозунги Великой Французской революции - Свобода, Равенство и Братство, - то для России порядок будет обратный:  Братство, Равенство и только потом – Свобода.

Традиционная культура основывается на нравах, традициях, привычках, которым приписывается не только обязательность, но и священность.

Примерами культурных сообществ в России являются, скажем, медики и арестанты. Исследования, которые наш Центр проводит с 1988 года [3] , позволяют утверждать, что тюремная (а не криминальная) субкультура основывается (по крайней мере, у нас) на традиционной культуре. Именно поэтому она и воспринимается нами как нечто родное и близкое. То есть не народ у нас криминален, а криминал (точнее арестантское сообщество) народен (культурен).

Видимо, не хорошо обвинять казенных людей в чрезмерном использовании слов из тюремного языка. По мнению В.А. Найшуля (директор Института национальной модели экономики), в современной России не существует политического и хозяйственного языка [4] . Поэтому при попытке стать понятным «народу» тот или иной политик вынужден заимствовать слова и выражения из живых языков. Пресловутая фраза «мы будем мочить террористов в сортире» в переводе на казенный жаргон выглядела бы следующим образом: «мы будем причинять смерть террористам в туалете». Вы можете себе представить, насколько был бы смешен тот или иной политик, который попытался бы говорить с «электоратом» исключительно по-казенному. 

Данте писал, что его тексты надо понимать в четырех смыслах: буквальный, смысловой, аллегорический, анагогический (сверхсмысловой). Для человека уровни культуры имеет смысл расположить в обратном порядке: сверхсмысловой,  душевный, рациональный, прагматический. Элементы 1-го и 2-го уровня, с одной стороны – собственность человека, с другой стороны часть некоего целого, присущего всему сообществу (человечеству). Отсюда нам даруется наша душа, которой одновременно мы сами распоряжаемся (свобода воли), но через которую нам и передается совесть. Со-весть - область совместного владения.

В основе национального или этнического характера, согласно Ксении Касьяновой [5] , «лежит некоторый набор предметов или идей, которые в сознании каждого носителя определенной культуры связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или эмоций...  Появление в сознании любого из этих предметов приводит в движение всю связанную с ним гамму чувств, что, в свою очередь, является импульсом к более или менее типичному действию. Вот эту единицу «принципиального знаменателя личности, состоящую из цепочки «предмет – действие», мы впредь будем подразумевать под понятием социальный архетип». 

Результаты исследований нейрофизиологов и ученых в области детской психологии позволяют предположить, что  основа «социальных архетипов» закладывается (не сваливается, а именно выстраивается, «проращивается») в соответствующие «сундучки» в раннем (начиная с рождения) возрасте. Для каждого «сундучка» (такой образ предлагают нейрофизиологи) существует свой временной интервал «наполнения». Крышка соответствующего «сундучка» в определенном возрасте  вначале постепенно открывается, затем, после заполнения, начинает опускаться, пока совсем не закроется. Потом в «сундучок» уже ничего крупного не протолкнешь. Будете действовать фомкой, покорежите, порушите.

Известно, что в первые две недели младенец только кожей, телом воспринимают мир (если говорить о физических ощущениях). Уши его залиты родовой жидкостью. Никто не знает, почему эти две недели ребенок ничего не должен слышать, «лишь телом мир вбирать» (поэтому так важна живая мать, а не бутылка с соской). Так «природа захотела, почему – не наше дело». Можно, конечно, эту жидкость как-то откачать, но специалист вам скажет, что лучше ребеночка сразу придушить.

Ядро культуры, куда входят и социальные архетипы - это то, что, как говорят, впитывается «с молоком матери». И вот это основное, глубинное в культуре не сломать, никакие танки, ракеты, миллиарды, истраченные на пропаганду, не помогут, «сундучки», заполненные и закрытые в младенчестве,  уже не открыть…

Но вернемся культурным сообществам. Как происходит их становление, мы можем проследить на примере медицинского профессионального сообщества, которое сформировалось в России в первой половине XIX века. Лидером «культурной революции», безусловно, был Федор Гааз. Федор Петрович больше известен по своей подвижнической деятельности в тюрьмах, но из разнородного и нескончаемого списка его добрых дел главным была медицина. Впечатляющ сам по себе список больниц, институтов (неотложной помощи, медицинских сестер, больниц для бездомных и т.д.), отраслей медицины, которые были основаны Гаазом [6] . Не менее впечатляющ список отечественных и иноземных врачей, которые принимали участие в «культурной революции» или были последователями доктора Гааза.

Стоит напомнить, что в конце XYIII – первой трети XIX веков никакого культурного медицинского сообщества в России не существовало. Известно о традиционных «лекарских погромах» во время холерных и чумных эпидемий. Ничего подобного во второй половине XIX века представить себе было уже невозможно.

А теперь об основных, системообразующих, элементах «культурной революции». Первое – это создание языка, на котором врач должен говорить с пациентами. Принцип «никакой латыни» был введен на первом этапе «революции».  Именно на латыни имели привычку, для пущей важности, говорить врачи, общаясь с больными и их родственниками.

Второе – это «проект» создания сообщества, формирование коллективных представлений медицинского сообщества о нормах врачебной этики, о том, каким должно быть отношение врача к пациенту и (что не менее важно) – отношение общества к врачу. При этом нормативные пласты, представления о мире, справедливом и несправедливом, важном и второстепенном, о месте члена медицинского сообщества в этом мире сводились в единое целое на основе базовых ценностей традиционной русской культуры, которую Федор Гааз прекрасно понимал и чувствовал. Трудно себе представить, чтобы в противном случае в народном представлении такой человек уже при жизни мог стать «святым доктором» [7] . При этом в своих трудах Гааз активно использовал не только евангельские заповеди, но и «зарубежный опыт», в частности, идеи своего учителя Х.Ф. Гуфеланда, известного по формуле «Врач без нравственных качеств есть чудовище». 

Каким образом формировалась эта непротиворечивая система представлений о враче и мире? Используя «формулу Ренана» [8] , можно сказать, что процесс складывания сообщества – это «ежедневный плебисцит». При весьма скудных (по сравнению с нынешним временем) коммуникативных возможностях в медицинском сообществе XIX века шел непрерывный обмен мнениями по всем ключевым вопросам «коллективных представлений», в который активно включались не только врачи, но и студенты-медики, работавшие и в гаазовских больницах [9] . 

Третье – образцы жизни и деятельности. Вначале это были иноземные образцы, поскольку отечественных в то время не существовало. В дальнейшем главным образцом жизни и деятельности для отечественных врачей стал доктор Гааз. Его последователей так и называли: «пермский Гааз» - П. Н. Серебенников (1849-1917)), «нижегородский Гааз - Н. И. Долгополов (1857- 1922) и т. д. Таким образом, и формировалась «общая слава в прошлом», которая является одним из необходимых условий существования «культурного сообщества» и источником «общей воли в настоящем» («формула Ренана»).

Мы не встретим ни одного учебника этики, в котором бы не было обширных цитат из текстов «святого доктора». Если когда-нибудь появятся книги по правозащитной этике, там обязательно должны быть ссылки на Федора Гааза. Правда, в его время и слова-то такого не знали – «правозащитник». Федора Петровича называли как-то иначе: батюшка, отец родной, милостивец, друг несчастных, человеколюбец и даже – старый ангел…

Термин «правозащитник» (чаще – в кавычках) появился в советской прессе в конце 60-х годов прошлого века, одновременно со словом диссидент. Книгу «Федор Петрович Гааз» [10] , автором которой был А.Ф. Кони [11] , диссиденты знали, по-моему, лучше юридических трудов академика.

Покойный Владимир Львович Гершуни говорил мне, что в книге А.Ф. Кони словосочетание «защитник прав человека» рядом с именем Гааза встречается не один раз.

Я думаю, главным было не это, а то, что Федор Петрович, такой, каким он предстает в «жизнеописании» Кони, был безусловно «образцом деятельности» для многих диссидентов. И потому, что Гааз жил в такую же неподходящую для перемен, без надежд добиться улучшений, эпоху. И потому что, несмотря ни на что, Федор Петрович отчаянно боролся с произволом, смел говорить правду в глаза власть предержащим. По преданию, однажды Гааза чуть не выслали из Москвы за то, что он «возмущал своею неуместною филантропией развращенных арестантов к ропоту». От высылки Гааза спасла начавшаяся эпидемия холеры, доверие и авторитет, которым он пользовался среди простонародья. Жители Москвы, по случаю холеры, привыкли непременно бунтовать, и успокоить их могли только авторитетные люди вроде доктора Гааза.

А еще «международные стандарты» с помощью прекрасной книги А.Ф. Кони о «святом докторе» легко переводились на язык родной культуры. Вслед за «право – выше закона» сразу припоминалось в продолжение: «справедливость выше права, милосердие – выше справедливости, а превыше справедливости – любовь».

Наверное, Гааза можно считать первооткрывателем и проводником многих известных сегодня правозащитных способов действия. Думаю, ничего существенно нового в области защиты человека от государственного и людского произвола с тех пор придумано не было. А, перечитав многочисленные жизнеописания доктора Гааза и протоколы московского тюремного комитета, можно открыть для себя и нечто новое в прочно «забытом старом» (см. материалы приложения «Из предания о докторе Гаазе»).

Теперь в контексте примера с медицинским сообществом попробуем понять, что же у нас происходит с сообществом правозащитников.

Первое, как мы помним, создание языка, на котором мы должны говорить с простым народом и казенными людьми. И принцип – «никакой латыни». Презумпции, мониторинги, тренинги и прочие «эксцессы» используются правозащитниками не реже, чем и казенными юристами [12] . То, что мы пытаемся сказать на родном языке, куда более бессмысленная калька, чем молодежное «мыло» (от mail). Термин «права человека» воспринимается обычным человеком в одном ряду со словосочетаниями «физиология человека», «скелет человека» и т.п. Здесь для нормальных людей речь идет о каком-то модельном (типа идеального маятника) человеке, ничего общего с конкретным человеком не имеющим. Потому что «скелету человека», стоящему в зоомузее, можно дать в лоб, и ему больно не будет, в отличие от конкретного живого человека.

«Солдатские матери» получили однажды на свою жалобу о нарушении прав рядового С. такой, примерно, ответ от начальника воинской части: «Как выяснилось из беседы с рядовым С., он не является членом какой-либо правозащитной организации, поэтому прав не имеет». Только не надо смеяться над казенным человеком. Как выяснилось в ходе социологического исследования «Права человека в массовом сознании», проведенного еще в 1993-1994 гг. под руководством И.Б. Михайловской, термин «права человека» более-менее адекватно воспринимает (не значит, что относится к нему с одобрением), от 12% до 38% взрослого населения нашей страны [13] .

Слово же правозащитник в представлении нормального человека идет в одном ряду с «ментом», поскольку в контексте  современного русского языка правозащитник защищает не человека, а некое казенное «право», как и другие правоохранители-правоприменители.

Мне пришлось в течение шести лет «работать» общественным «приемщиком» в тюрьмах и лагерях. Это были не политические, а самые обычные уголовные лагеря. Интересно, как реагировали простые люди на слова правозащитное движение, права человека. Вначале, когда меня спрашивали «За что сел?», я пытался на полном серьезе объяснять, что такое борьба за права человека, рассказывал о самиздатовском журнале, в издании которого участвовал [14] . Мои сокамерники согласно кивали головами: ну, да, понятно - в тюрьме «уши» есть, и не стоит первому встречному-поперечному рассказывать, что там было на самом деле. Но сами они формулировали главную идею диссидентского движения довольно просто: понятно, дескать, за правду сел.

В контексте темы формирования языка скажу о «горячей» для правозащитников проблеме «компромисса с властью». Мы неоднократно обсуждали эту проблему с теми организациями, которые занимаются тюрьмами, и наметился примерно такой общий подход: надо работать не с властью, а с конкретными людьми во власти. Если ты опираешься на ценности традиционной культуры, говоришь с казенным человеком не на своем «птичьем», а на понятном ему языке, то он перестает смотреть на тебя как «на марсианина». Обсуждаешь, например, с тюремными сотрудниками, какой должна быть цель наказания, и произносишь волшебные слова вроде - «острастки и вразумления». Тут они прямо у тебя на глазах сползают со всяких «превенций», «адаптаций», «исправлений», «прав и свобод человека» и т.п. и перестают «валять Ваньку».

Теперь о «проекте» создания сообщества, формировании коллективных представлений, «общей славе в прошлом». Процесс формирования культурного диссидентского сообщества [15] шел с середины 60-х годов прошлого века, по «гаазовской технологии», с «ежедневным плебисцитом», с ориентацией на базовые ценности традиционной культуры [16] . И я не сомневаюсь, что это сообщество сложилось бы в очень короткий исторический срок. Но с середины 70-х советские власти начали свой «проект» по ликвидации не только инакомыслия, но и самих диссидентов, и довольно быстро этот «проект» реализовали. 

Тем не менее, описывая жизнеустройство диссидентского сообщества, Людмила Михайловна Алексеева [17] , делает весьма оптимистический вывод об эффективности движения инакомыслящих:

«Никто не имеет каких-либо обязанностей, кроме налагаемых собственной совестью. Но именно из-за добровольности присоединения к этому братскому ордену люди действуют с самозабвенной активностью, какой не вызвать приказами и понуканием. Эта неформальная структура оказалась наиболее пригодной для советских условий... показала свою эффективность. Для всякого дела находятся исполнители, вернее - они сами находят себе дело.

Координируется работа на основании дружеских связей, что обеспечивает глубокое взаимное доверие, без которого невозможна работа в обстановке постоянных преследований. Это же помогает заполнить лакуны, возникающие из-за арестов: близкий человек, находившийся рядом с выбывшим, берет на себя его обязанности, поэтому замены происходят оперативно, и сохраняется преемственность опыта. Тесные дружеские связи затрудняют проникновение в этот круг провокаторов…

В условиях тоталитарного режима открытость независимой общественной позиции при полной беззащитности от преследований грозило, казалось бы, немедленным крахом. Однако правозащитное движение именно вследствие открытости показало себя неожиданно эффективным - его призыв был услышан и внутри страны и за ее пределами...»

Я охотно соглашусь с такой оценкой, с одной оговоркой: нынешние правозащитники этого призыва не слышат, поэтому они не имеют прошлого – они имеют, в лучшем случае, прошедшее – скупое знание о «Демократическом движении в СССР». Сам же опыт, и что особенно важно – духовный опыт – остался не освоенным. А сообщество - это преемственность поколений, это преемственность идей, идеалов, принципов, образцов деятельности, технологий, это «общая слава в прошлом», для которой уже есть основа: история диссидентского движения дает многочисленные (героические) образцы жизни и деятельности. Ощущение такое, что все это утрачено. Если что-то и сохранилось, то только благодаря тому, что пока еще ходят по земле дожившие до сего дня носители диссидентских традиций.

Возможно, сейчас пришло время, когда продолжение «ежедневного плебисцита», начатого инакомыслящими - является не только необходимостью для самого правозащитного движения, но и для реализации его исторической миссии: «послужить «тягловой лошадью» процесса «социальной реанимации России». Так сформулировал задачу для неких «новых средних» Дмитрий Юрьев - автор недавно изданной книги «Режим Путина. Постдемократия» [18] . 

Они «не имеют сегодня права на ошибку, - пишет Д. Юрьев, - ни «коридора возможностей». Им необходимо как можно скорее, причем в масштабах всей страны, найти и опознать друг друга. Им необходимо придумать и навязать обществу такую форму своего участия в его делах, которая позволит им перехватить инициативу у многочисленных люмпен-претендентов на роль «новой силы» или государственной идеологии». И это нужно сделать по той простой причине, что они – «новые средние» - уже есть, а все остальное только надо выдумать. Они могут и должны избежать ошибок своих предшественников и ни в коем случае не удариться ни в партстроительство (потому что любая такая попытка обречена на обвальную девальвацию общественного внимания просто в силу того, как сегодня в обществе воспринимается партийная система), ни в новый лоббистский проект. Выдвижение и реализация конкретных социальных инициатив «от имени и по поручению» «новых средних» в сегодняшней России самая насущная проблема. У которого большие проблемы с запасом времени».

К сожалению, Д. Юрьев не замечает в обществе такой социальной группы как правозащитники, которые, как и значительная часть представителей «третьего сектора», в отличие от «новых средних», не являются «продолжателями и наследниками «советской интеллигенции» [19] .

Есть и еще одна задача, выходящая за рамки «социальной реанимации России», о которой пишет в своих работах Ксения Касьянова. Это формирование нации и национального государства: «Для того чтобы сформировалось национальное государство, необходимо, чтобы народ – субъект этого государства – сложился в нацию. А до сих пор почти все этносы России, и русский в том числе, находились в донациональном состоянии [20] . Национальное государство и создается этносом, достигшим зрелости нации, для реализации, воплощения в жизнь собственных ценностей».

 «Воплощение в жизнь собственных ценностей», не следует понимать так, что «иноземный опыт» нам вовсе не нужен. Нужен, еще как нужен, но этот опыт продуктивно усваивается, когда он воспринимается нами по гаазовской технологии: путем сотрудничества культур.

К сожалению, рамки настоящего текста не позволяют мне остановиться на этой и других проблемах, затронутых в докладе и материалах приложения. Но я надеюсь, основное мое предложение понятно: необходимо продолжить «ежедневный плебисцит», начатый диссидентами в середине 60-х годов,  необходимо возобновить и дискуссию (1997-1998 гг.) о «проекте» культурного правозащитного сообщества. 

В ближайшее время мы предполагаем дополнить материалы, размещенные на нашем сайте (www.prison.org), которые относятся к проблемам здесь затронутым. Будем признательны за отклики, которые мы также планируем размещать на нашем сайте.

Л. М. Карнозова
Приложения к докладу «Проблемы становления правозащитного сообщества в России»

Правозащитная деятельность в России: прошлое, настоящее, будущее [21] .

В начале ноябре 1997 г. в Центре-музее А.Д. Са­ха­рова состоялась дискуссия на тему Правозащитное сообщество России от 1960-х к 2000 году.

Думаю, эта тема актуальна и для данной конференции. Во-первых, судя по программе, одна из проблем, которая здесь будет обсуждаться, – объединение правозащитных ор­га­ни­заций. Насколько я по­ни­маю, идея объединения не встречает полной поддержки, осо­бен­но со стороны правозащитников старшего поколения...

Один из вопросов, который требует обсуждения на этой конференции: кто должен учить правозащитников, чему их надо учить, какой опыт должен транслироваться в просветительских или учебных Центрах. По-видимому, некоторые из участников кон­фе­рен­ции прошли тренинги по проблемам социального партнерства, со­ци­аль­ного лоббирования, освоения некоторых навыков работы пра­во­за­щитных организаций, которые проводились по американским ме­тодикам. Правозащитникам 60-х—70-х годов важно понять: а нужен ли их опыт, нужна ли их история нынешним поколениям пра­во­за­щит­ников?

 Основной вопрос прошедшей дискуссии — это самоосознание и са­мо­определение правозащитников, причем не только в социальном, но и в культурном, ис­то­ри­чес­ком контексте. Поэтому потребовалось сопоставление пра­во­за­щитного сообщества 60-х—70-х гг. с нынешним. В дискуссии принимали участие ветераны правозащитного дви­же­ния и правозащитники новой генерации, генерации 90-х годов.

Дискуссия началась с выступления Ларисы Иосифовны Бо­го­раз. Главная мысль ее выступления, как мне запомнилось, была та­кова: и старым, и новым правозащитникам пора осознать, оп­ре­делить себя, понять, кто мы, что общего между де­мо­к­ра­ти­ческим движением 60—70-х годов и нынешним правозащитным дви­же­ни­ем.

Основным нервом дальнейшего обсуждения, стала, по выражению участников, проблема «отцов и детей» пра­во­за­щит­но­го дви­же­ния. Некоторые высказывали точку зрения, что ны­нешнее молодое поколение правозащитников почти не знает ис­то­рии правозащитного движения, не понимает технологий, которые ис­поль­зовали в своей деятельности правозащитники старой фор­ма­ции.

Вообще в дискуссии довольно четко обозначились два мотива. Первый – но­с­тальгия по прошлому. Те, кто придерживался этой позиции, оценивали нынешнее правозащитное движение с изрядной долей снобизма, отмечая, что и уровень проблем, и цели, и масштаб личностей сегодняшних правозащитников по сравнению с правозащитным движением 60—70-х годов из­мель­чал.

Второй мотив: сегодня правозащитное движение пе­ре­жи­вает подъем, растет число правозащитных организаций, прежде всего, в регионах. Основные задачи сегодняшнего правозащитного движения за­клю­чаются в том, чтобы люди, принадлежащие к самым разным со­ци­аль­ным слоям и группам, во-первых, знали свои права, а во-вторых, уме­ли их защищать. В этом — главный смысл сегодняшней пра­во­за­щит­ной деятельности, именно реализация этих задач создает пред­по­сыл­ки для формирования в нашей стране гражданского общества.

Вот такие две позиции прозвучали в дискуссии. Осмысление ситуации отнюдь не сводится к оценке. Дело не в том, что именно лучше (правильнее, духовнее, чище и т.д.)  - то, что было прежде или же нынешнее положение дел. Смысл такого сопоставления - в адекватном самоопределении, самоидентификации в том времени, в той истории, в которой мы оказались. Важно не столько оценить, сколько понять существо сегодняшней правозащитной деятельности и сообщества. Я полагаю, это можно рассмотреть двояко. С одной стороны — как продолжение, следующий этап российского пра­во­защитного движения 60—70-х годов, и в том плане нынешнее сообщество - преемник правозащитников-ветеранов. С другой стороны - как явление прин­ципиально иной природы, иного происхождения. И тот, и дру­гой подход имеет право на существование. Такой методический прием - попытка ответа на вопрос с двух разных точек зрения - позволит нам понять: кто мы сейчас и что мы делаем?

Что касается преемственности, то она, как мне кажется, оче­вид­на: многие правозащитники, которые начинали свою деятельность в 60—70-х годах, и сегодня работают в правозащитном движении, яв­ля­ются его лидерами, например, члены МХГ, и не только.

Подробнее хотелось бы остановиться на различиях. Изменилось не только правозащитное сообщество или движение, изменилась страна. В ходе дискуссии возник вопрос: а можно ли во­об­ще говорить о каком-то общественном движении в 60—70-е годы? В эти годы в стране не было «общества», «общественного» в точном смысле слова, страна была безгласной. Как отметил Александр Да­ниэль, то, что было тогда, нельзя понимать как общественное движение (в социологическом смысле), у диссидентов не было общей цели. Уж если говорить о движении, то скорее его можно оп­ре­делить не как общественное, а как эк­зис­тен­ци­аль­ное. Диссиденты защищали не право вообще и не конкретных людей (те, кто сидел в лагере, так там и оставался), а свое соб­ственное право говорить и заступаться за гонимых. Это такое духовное состояние, которое перешло в форму жизни. Это была форма личностного бытия, основанного на идее свободы и независимости в усло­ви­ях тоталитаризма.

Результат, которым измерялась «эффективность» Демократического дви­жения 60—70-х годов состоял в том, что само слово было по­ступ­ком, по­скольку общество было немо. Сегодня слово перестало быть поступком. Скорее, общес­т­во ог­лохло от криков, оно уже не слышит слов, поэтому ре­зуль­тативность правозащитной деятельности мерится чем-то другим. Как отмечали участники дискуссии, ре­зул­ьтат определяется конкретными успехами в защите конкретных лю­дей или групп населения. Сегодня необходимы ор­га­ни­за­ции, которые добиваются этих целей, пра­во­за­щит­­ная деятельность имеет совершенно другую сущность. Природа движения 60—70-х го­дов была личностной, нравственной, а сегодня мы должны го­во­рить о необходимости технологизированной, профессио­на­ли­зи­ро­ван­ной де­я­тельности, которая определяется совершенно иными зако­нами, от­личными от законов, по которым свершается личностный, ду­ховный акт.

Приводилось такое сравнение: диссиденты 60—70-х годов свою деятельность, свои поступки оплачивали неволей, изгнанием, потерей каких-то возможностей. А сегодняшние правозащитники за свою дея­тель­ность, точнее — работу, получают деньги. Сейчас движению нуж­ны не герои, а рабочие лошадки, которым надо выполнять по­всед­нев­ную, рутинную работу. Она отнюдь не всегда сопряжена с духовными по­рывами, она требует профессионализации, требует других людей. Это надо по­ни­мать и осознать... Я сказала бы, что правозащитники сегодня - это своеобразные социальные работники в некоторых сферах общественной жизни. Здесь могут работать волонтеры, но также и люди, выполняющие свои слу­жеб­ные обязанности.

Я совсем не считаю, что получать деньги за работу, которую ты делаешь, — аморально, что этого надо стыдиться. Весь мир работает так. И мы должны понимать, что живем в ином времени, отличном от того, что было 30 лет назад, и решаем другие задачи. Мы дол­ж­ны осваивать другие ценности, другие технологии, другие формы деятельности и са­мо­ор­ганизации.

Иная природа нынешней правозащитной деятельности заставляет по-новому отнестись и к вопросу о сотрудничестве с властью. Правозащитники старшего поколения в большинстве своем довольно болезненно реагируют на взаимоотношения неправительственных организаций с влас­тью: сотрудничать с властью нельзя, это плохо, а независимость от власти — это хорошо. Мне ка­жет­ся, понимание вопроса о сотрудничестве с властью как критериального для определения «качества» правозащитной организации является рудиментом отживших форм. Другое время, дру­гая ситуация... Это, кстати, непосредственно касается и возможности организаций по­лучать гранты: многие западные фонды в качестве условия по­лучения гранта выдвигают требование, что их деньги не должны тратиться на кон­фронтацию с властями, нужна не оппозиционность, а со­труд­ни­чес­т­во. Совсем другой вопрос: возможны ли сотрудничество и одновременно не­за­ви­си­мость? Независимость от власти — это моральная обязанность правозащитных организаций. Оказалось, что и некоторые из ве­те­ра­нов правозащитного движения согласны с тем, что сотрудничество при условии сохранения независимости, - вещь полезная. Лариса Иоси­фовна Богораз рассказала о том, что и в 60—70-е годы у не­ко­торых диссидентов была ориентация на сотрудничество с властями, и они такое сотрудничество предлагали, но власти к нему не были го­то­вы. «Мы хотели быть услышанными влас­тями, мы хотели, чтобы власть выполняла свои законы...» Так что эти вещи (сотрудничество и независимость) не являются несов­мес­ти­мы­ми.

И, наконец, последний вопрос по теме — правозащитное сооб­щес­т­во 60-х и 90-х годов. Основная, идея Валерия Абрамкина, который был инициатором этой дискуссии, состояла в том, что правозащитникам необходимо размышлять не только о деятельности «произ­вод­ст­вен­ной» как таковой, но и о формировании правозащитного со­об­щес­т­ва, и для его складывания необходимы адекватные механизмы. Практически все собравшиеся сошлись на том, что сообщество не тождественно некой макро-организации с единым центром и жесткой функционализацией. Многие участники дискуссии отмечали, что должно быть много эпицентров правозащитного движения, а сообщество как некое человеческое единство может складываться при наличии коммуникативного поля, которое предполагает информирован­ность организаций о деятельности друг друга, возможность их членов сво­бодно обсуждать свои проблемы, спорить, формулировать новые про­блемы и так далее. Об­щее пространство для организации коммуникации — необ­хо­ди­мое условие для формирования сообщества со своими цен­нос­тя­ми, целевыми ориентирами и т.д. безот­но­си­тель­­но к организационным формам (м­о­ноцентричной или полицентричной).

Валерий Абрамкин

Диссидентские приемные – культурологический контекст [22]

Наблюдать и в какой-то мере участвовать в работе общественных приемных мне впервые пришлось во второй половине 70-х годов. Тогда в Москве существовало несколько правозащитных групп, естественно, нигде (кроме КГБ) не зарегистрированных. Они защищали права жертв политических (в том числе, психиатрических) репрессий, верующих, инвалидов, отказников (т.е. тех, кому было отказано в выезде из СССР) и даже целых народов (крымских татар, поволжских немцев, турок-месхетинцев и др.). Некоторые их этих организаций были созданы при Московской Хельсинкской группе (МХГ), другие в той или иной степени сотрудничали с МГХ. Другими "центрами кристаллизации" демократического движения были Хроника текущих событий, Фонд помощи политзаключенным.

"Прием" проходил на квартирах, чаще – на воспетых Юлием Кимом "московских кухнях" [23] , носил домашний, душевный характер. Причем, совершенно никакой роли не играло - каков был формальный или неформальный статус хозяина квартиры. Генерал это был или дворник, человек, чье имя знал весь мир, или рядовой корреспондент "Хроники текущих событий", неизвестный даже самым дотошным западным корреспондентам - везде вас ожидало примерно одно и то же.

Ходоков поили-кормили, в случае необходимости, устраивали на ночлег, давали денег на обратную дорогу, снабжали продуктами, одеждой, самиздатом и еще, Бог знает, чем. Естественно, посетителей самым внимательнейшим образом выслушивали. Беседы были долгие, подробные, перетекающие через край конкретной проблемы совсем в иные темы и сюжеты...

Атмосферу, царящую на диссидентских кухнях, социолог назвал бы диффузным общением. Понятия "конкретное общение - диффузное общение" были введены еще в начале 50-х годов социологом Т.Парсонсом для анализа культур различных типов. В первом случае общающиеся ориентированы на реализацию собственных целей и решение конкретных проблем, во втором - конкретные цели и проблемы не столь уж важны, люди стремятся добраться до некоторых глобальных вещей: идеалов (ценностей), жизненных принципов собеседника и т.п. В чистом виде ни того, ни другого типа общения не существует, но соотношение между ними в разных культурах различно. В нашей культуре принцип диффузного общения имеет гораздо большее распространение, чем, скажем, в западных. Это вовсе не означает наша культура лучше или хуже, просто свои проблемы мы не можем решать одинаковым образом, используя одни и те же технологии.

Вот как описывает наиболее часто встречающийся тип посетителя общественной приемной (это уже 90-е годы) один из лучших "приемщиков" Андрей Бабушкин:

"Во-первых, люди четко не могут обрисовать круг проблем, который их волнует. Во-вторых, они не могут четко изложить, что же это за проблема, они просто не могут сформулировать ее, ощущение такое, что они не понимают сути своей проблемы. В-третьих, их захлестывают эмоции, они не могут рационально, ясно и просто сформулировать задачу, которую они хотят поставить перед правозащитником. Они начинают излагать какие-то свои мысли. Вам кажется, что вы уже все поняли, уяснили свою задачу, вы начинаете предлагать свой способ решения конкретной проблемы, и тут вдруг оказывается, что от вас ждут совершенно иного..."

Но наш посетитель вовсе не бестолков, как может показаться на первый взгляд, просто в соответствие с нашими культурными особенностями (архетипами) он, иногда совершенно неосознанно добивается того, чтобы о его деле, о его поступке или о поступке человека, за которого он пришел хлопотать  судили "по человечеству", исходя из общего ощущения тебя как человека, а не из соответствия или несоответствия твоего поступка закону, приличию, категорическому императиву, тому или иному формально установленному правилу" [24] .

За шесть лет (1979-1985) моего тюремно-лагерного путешествия  мне пришлось написать около пятисот жалоб (кассационных и надзорных) по разным уголовным делам. Однажды ко мне обратился пожилой заключенный (назовем его Александр Иванович), который получил три года за нанесение тяжких телесных повреждений своему сыну. Я прочитал копию приговора... Надо сказать, что 90% судебных решений, с которыми я успел тогда познакомиться, составлены настолько юридически небрежно, что всегда можно найти основательный повод для обжалования. Был такой повод и в этом случае. Закончив надзорную жалобу, я принес ее своему "клиенту" (Александр Иванович работал парикмахером в бане). Он прочитал и говорит: "Нет, это не годится, здесь все не так описано". И начал он мне во всех подробностях рассказывать про свою жизнь, предысторию конфликта с сыном, как все это произошло (дело, как часто бывает, началось за бутылкой водки).

Поскольку я уже имел опыт общения с нашим типичным "жалобщиком", мне нетрудно было понять, чего же хочется Александру Ивановичу. Пишу второй вариант, где вместо юридических тонкостей, остается детальное изложение криминального сюжета каким он видится моему подопечному.

Прихожу к нему. Он просит - "почитай". Читаю я ему эту подробную "жалобу". Он слушает и плачет. Потом говорит: "Заходи ко мне еще".

Я к нему через неделю прихожу, он снова достает мне ту же жалобу - "прочитай еще раз"... Так никуда он эту жалобу и не отправил до конца срока. Правда, потом мы ее еще несколько раз переделывали, добавляли какие-то новые детали, сюжет становился более сложным, выходило так, что не только сын (как это было поначалу), но и сам Александр Иванович в этой истории отчасти виноват...

Надо сказать, что такая совершенно нерациональная (по западным стандартам) технология работы с «клиентом» позволяет выявить и решить более сложную, но реальную проблему человека, который, как правило, сам эту проблему не осознает. Если бы Александру Ивановичу «скостили» (т.е. снизили срок), ему, на самом деле, некуда было бы возвращаться. После того, как он чуть не «зарезал» сына, в его семье сложилась сверхнапряженная ситуация, жена и другие дети, рассматривали произошедшее, совсем не так, как Александр Иванович. Он не получал не только посылок и бандеролей, но и писем из дома. 

После еженедельных («баня» у арестантов бывает раз в неделю) прочтений «кассационной жалобы» и разговоров за чаем, мой «клиент» решился написать письмо домой, в котором, отчасти признал свою вину. Получив в ответ открытку к какому-то празднику, он вовсе растаял и следующих письмах стал уже по-настоящему каяться. В итоге, когда пришло время освобождаться, вся семья ждала Александра Ивановича, жена и вовсе приехала встречать. Тут еще сыграло роль и то обстоятельство, что, поскольку он продолжал сидеть, к нему, так и положено у нас, у всех родственников отношение теплело, как к сидельцу. 

После этого случая, я уже с большим пониманием относился к другим заключенным, которые написанных мною жалоб,  никуда не отправляли. Это очень характерно для арестантов. Когда жалобу пишешь прочувствованно, ему не важно: состоятельна она юридически или нет, скостят ему срок или придется отсиживать «до звонка». Слово уже написано, он его слышит, читает, - и это все, что ему надо.

Казалось бы, просто приведи сюда духовника, и пусть сидит и всех выслушивает. Там же есть такая поговорка: "Кого колышет чужое горе?" И когда появляется человек, который готов его выслушивать, арестанту кажется, он душу живую нашел, высказался - легче ему стало. Причем люди начинают рассказывать такие вещи, которые не стоило бы рассказывать. Но ему надо покаяться. И у меня иногда возникало ощущение, что здесь священника не хватает. Или просто был бы "отрядник" такой, который бы больше тебя слушал и меньше бы сам говорил. Вроде бы и немного человеку надо.

О некоторых составляющих атмосферы диссидентских "приемных".

 Я не буду подробно останавливаться на истории возникновения и развития правозащитного (демократического) движения в СССР, читатели, которых этот вопрос заинтересует, могут обратиться к прекрасной книге Людмилы Алексеевой [25] . Здесь лишь приведу несколько фрагментов из этой книги, которые имеют непосредственное отношение к нашей теме.

 "По самосознанию и по характеру деятельности правозащитное движение является не политическим, а нравственным... Правозащитники принципиально отвергают насилие для осуществления какой бы то ни было цели, осуждают его и никогда к нему не прибегают...

 Правозащитники явочным порядком осуществляют гарантированные советской конституцией гражданские прав (свободу слова, печати, демонстраций, ассоциаций и др.), они наладили сбор и распространение информации о положении с правами человека в СССР, оказывают моральную поддержку и материальную помощь жертвам преследований за убеждения...

В условиях тоталитарного режима открытость независимой общественной позиции при полной беззащитности от преследований грозит, казалось бы, немедленным крахом. Однако правозащитное движение, именно вследствие открытости, показало себя неожиданно эффективным - его призыв был услышан и внутри страны и за ее пределами..."

 Культуролог сказал бы, что диссиденты очень хорошо ориентировались в нашей традиционной культуре, которая работает на уровне индивида и малых групп. В основе их действий и поступков лежат те идеалы, которые занимают наивысшее место в системе ценностей отечественной культуры: готовность к самопожертвованию во имя общего блага, открытое противостояние неправде и насилию…

Федор Петрович Гааз

(из биографической справки)

Фридрих Иосиф Гааз приехал в Москву 200 лет назад, в 1806 году, из небольшого городка под Кельном. Уже в первые месяцы своего пребывания в Москве Гааз проявил свои блестящие медицинские познания, врачебные и подвижнические способности: погасил эпидемию неведомой глазной болезни у воспитанников кадетского корпуса, по своей инициативе стал бесплатным доктором в Екатерининском и Преображенском богадельных домах. В 1807 году, по представлению вдовствующей императрицы Марии Федоровны Гааз был (царским указом) назначен главным врачом Павловской больницы (крупнейшего военного госпиталя) и награжден Владимирским крестом 4-й степени. Эту награду Федор Петрович очень «ценил, как воспоминание о первых годах его деятельности в России» (А.Ф. Кони), а порой, и за возможность произвести впечатление («устрашение») на служивых людей. 

Гааза считают одним из создателей курортологии, как отрасли медицины. В 1809-1810 гг. Федор Петрович дважды посещал Кавказские минеральные воды, результаты его наблюдений, открытий и исследований были опубликованы в книге «Ma visite aux eaux d’Alexandre en 1809-1810» («Моя поездка в Александровские воды 1809-1810 гг.»»), изданной в Москве в 1811 г. Почти весь тираж книги сгорел во время Московского пожара 1812 года. Тем не менее,  этот труд был хорошо известен специалистам и высоко оценивался ими. Один из известных исследователей А.П. Незлобин писал: «сочинение Гааза принадлежит без всякого сомнения к первым и лучшим в своем роде, какие только до сего времени были изданы о Кавказских водах». Его открытия привели к созданию курортов в Кисловодске, Ессентуках и Железноводске. 

В Отечественную войну Гааз был военным врачом действующей русской армии. Дошел с нею до Парижа.  В 1825-26 гг. по предложению московский генерал-губернатора князя Д.В. Голицына [26] занимает пост главного врача второй столицы

В 1828 году, также по предложению князя Голицына Федор, Петрович становится директором (по-нынешнему - инспектором) губернского тюремного комитета и, одновременно, главным врачом московских тюрем. «Тюремное предложение» Гааз получил в 48 лет, в возрасте, который не особенно располагает к рискованным переменам в жизни, тем более в жизни обеспеченной, налаженной, пристойной. Тем не менее, доктор Гааз принимает его без раздумий.

Судьбоносное решение постепенно приводит Федора Петровича к полному разорению (похоронен, как бродяга, за счет полиции) и, одновременно, к «званию», не предусмотренному медицинскими «табелями о рангах». Вскоре Гааз становится «святым доктором». Не только для москвичей, но и для «арестантов всея Руси», большая часть которых проходила тогда долгим, мучительным этапом через Москву в «места не столь отдаленные». Три-четыре раза в неделю Ф.П. Гааз приезжал в пересыльную тюрьму на Воробьевых горах. Обычно каждая этапная партия неделю на пересылке и проводила.

 Ни одного этапа, вплоть до самой своей кончины, в августе 1853 года, Федор Петрович не пропустил, пытался помочь, чем мог, каждому арестанту: лечил, одаривал, просто разговаривал по душам, иных вызволял из неволи…

Москвичам Гааз памятен как основатель службы неотложной медицинской помощи, глазной больницы и нескольких больниц для неимущих, бесприютных. Во дворе одной из них, бывшей «Полицейской больнице [27] в Малоказенном переулке», в 1909 году установлен памятник Гаазу с его, ставшей хрестоматийной, заповедью: «Спешите делать добро». Здесь Федор Петрович прожил последние 9 лет жизни, поскольку сам спешил и все свое состояние растратил на больницы, больных, страждущих, бедствующих и несчастных – так в народе называли арестантов.

Валерий Абрамкин

Из предания о докторе Гаазе [28]

«Просить за других, за несчастных, страдающих… не может быть унизительно…»

Среди хрестоматийных историй про Гааза есть история про Дениса Королева, преклонных лет раскольника, помилования которого Федор Петрович добился у императора Николая. Вот как она изложена у Кони с.100):

Государю был указан «доброжелателями» Гааза старик 70 лет, приговоренный к ссылке в Сибирь и задерживаемый им в течение долгого срока в Москве по дряхлости. «Что это значит?» – спросил государь Гааза, которого знал лично. Вместо ответа Федор Петрович стал на колени. Думая, что он просит таким своеобразным способом прощения за допущенное им послабление арестанту, государь сказал ему: «Полно! Я не сержусь, Федор Петрович, что это ты, – встань!» – «Не встану!» – решительно ответил Гааз. – «Да я не сержусь, говорю тебе... чего же тебе надо?» – «Государь, помилуйте старика, ему осталось немного жить, он дряхл и бессилен, ему очень тяжко будет идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы его не помилуете»... Государь задумался... «На твоей совести, Федор Петрович!» – сказал он наконец и изрек прощение. Тогда, счастливый и взволнованный, Гааз встал с колен.

У Кони история Дениса Королева на этом и заканчивается. По версии [29] Льва Зиновьевича Копелева, одного из признанных лидеров демократического движения, далее произошло вот что:

Приятели Гааза, кто шутя, кто всерьез упрекали его, что он злоупотребляет коленопреклонением.

– Вы, Федор Петрович, этим, пожалуй, заповедь нарушаете: «Не сотвори себе кумира». Вы ведь не только перед государем и перед губернатором на коленки вставали. Говорят, Вы не то перед начальником тюрьмы, не то перед командиром инвалидов так же преклонялись: упрашивали, чтобы какую-то арестантскую семью не разрушали, чтобы дите у матери не отняли...

– Вы говорите: «Становиться на колени перед человеком унизительно... есть нарушение заповеди!!». Унизительно бывает просить на коленях милостей для себя, своей выгоды, своей награды, унизительно молить недобрых людей о спасении своего тела, даже своей жизни. Это может быть очень унизительно, даже если проситель сидит или прямо стоит. Но просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно, никогда и никак.

Наверное, Гааза можно считать первооткрывателем и проводником многих известных сегодня правозащитных способов действия. Думаю, ничего существенно нового в области защиты человека от государственного и людского произвола с тех пор придумано не было. А внимательно перечитав многочисленные жизнеописания доктора Гааза и протоколы московского тюремного комитета, можно открыть для себя и нечто новое в прочно «забытом старом».

Справщик

Как ни трогательно для русского сердца выглядит (особенно в версии Льва Копелева) история с раскольником Денисом Королевым, на колени доктор Гааз падал лишь в самом крайнем случае. Любые, даже устраиваемые на века «институты» дают сбои. На сбоях Федор Петрович и падал – полагаю, с безошибочным немецким расчетом. 

С первых дней своей работы в московском тюремном комитете Ф.П. Гааз был «справщиком» – ходатаем по арестантским делам, в 1842 году должность справщика была введена и в штат сотрудников тюремного комитета.

Между арестантом и вольным миром, – считал доктор Гааз, – стоят не только каменные стены, но и живая стена тюремного начальства, занятого прямыми своими обязанностями, в лучшем случае – бездушного, черствого, почти всегда – равнодушного. Для тюремщика главное – поддержание и соблюдение порядка между всеми арестантами. Нужда, беда, тревога, право или интерес отдельной личности – ничто или почти ничто для тюремщика...

Справщик – это посредник между арестантом и внешним миром, не казенный, не замкнутый в холодные начальственные формы, а выслушивающий каждого дружелюбно – без досады, нетерпения или предвзятого недоверия. Справщик не должен прибегать к поспешной и безотрадной ссылке на не допускающий возражений закон. Закон и казенное правосудие за кипами протоколов не способны разглядеть в обвиняемом живого человека, а значит и не способны пробиться к основам правды, справедливости и высшего суда…

В журналах московского тюремного комитета зафиксировано 143 ходатайства доктора Гааза об отмене приговора или смягчении наказания. Сколько было незарегистрированных ходатайств – неизвестно. В 1842 году Федору Петровичу удалось добиться пересмотра дела и освобождения от каторжных работ пересыльного арестанта Станислава Ивановича Хлусевича, который ссылался в каторгу на 3 года за поджог. Было  Станиславу Ивановичу 10 лет…

Неприличные дела доктора Гааза

Истории про идеальнейшего, душевнейшнего «чудака-филантропа» Гааза неизменно воспроизводятся (в основном из А.Ф. Кони) и будут, видимо, воспроизводиться и расширяться в жизнеописаниях святого доктора. Между тем, истинный немец Гааз был прагматичным жизнеустроителем, умеющим претворять «души прекрасные порывы» в конкретные, облегчающие жизнь и быт людей, дела. Например, такие прозаические, как устройство водопроводов, иноземных «ретирад» (вместо отечественных параш-нужников) и умывальников. Этим делом Гааз занимался всю жизнь, начиная с того самого момента, как попал в Россию, которую нежно любил почти за все. В число немногого нелюбимого попадали конторские «добронравовы» и невыносимая для иноземного человека российская вонь. В каждом заведении (тюрьме, больнице, конторе…), в которое попадал не в приватном качестве, занимался этим. Понятно, как к сему «неприличному занятию» относилась просвещенная часть российского общества. Из справки Гааза «О необходимости переустройства ретирад в Полицейской больнице»:

 «В нижнем этаже 24 женщины и столько же служащих мужчин и женщин пользуются одной маленькой комнатой… Три года – забочусь я об устранении сего бедствия…» Но член тюремного комитета архитектор и академик Быковский «имеет отвращение входить в суждение со мною по таким предметам». Деловую справку, которую у нас могут счесть доносом, Гааз разбавляет иноземным политесом: «разделяю со всей публикой почтение к талантам г. Быковского».

Можно определенно утверждать, что без душевно-прагматичного Гааза от прекрасных замыслов преобразователей из тюремного комитета, пожалуй что, и на бумаге ничего бы не осталось. В отношении «особенностей русского национального характера» у Гааза никаких иллюзий не было: веря в хорошие свойства человеческой природы, он не скрывал от себя ее слабостей и низменных сторон. Он знал поэтому, что «всуе законы писать, если их не исполнять» и что в русской жизни исполнитель самого прекрасного правила почти всегда быстро остывает, заменяя не всегда удобное чувство долга сладкою негою лени…

Из нескончаемого списка приземленных и «неприличных» дел доктора Гааза упомяну только два, которые были устроены им в 1832-1833 гг: строительство тюремной больницы в пересылке на Воробьевых горах на 120 кроватей и капитальное переустройство северного коридора Бутырского тюремного замка. Попробуйте сейчас за два года такое в Москве построить. А говорят – прогресс, деньги. Да никакого прогресса, германская хватка с поправкой на российский менталитет:

Гааз по несколько раз в день приезжал на работы, платил рабочим свои деньги, чтобы они не бросали некоторых работ и в праздники, после обедни; лазил по лесам, рисовал, рассчитывал, спорил…

Вот как выглядел северный коридор Бутырки «до» устроения:

В маленьких, скупо дававших свет окнах не было форточек; печи дымили; вода получалась из грязных притоков Москвы-реки; в мужских камерах не было нар; на ночь в них ставилась протекавшая и подтекавшая "параша"; не было никаких приспособлений для умывания; кухни поражали своею нечистотою… в углах камер, у стен с облупленною штукатуркою, покрытых плесенью и пропитанных сыростью, вырастали грибы...

И после [30] :

Чистые, светлые камеры с нарами, которые поднимались днем, с окнами втрое шире прежних, были выкрашены масляною краскою; были устроены ночные ретирады и умывальники, вырыт на дворе собственный колодезь и внутри двора посажены сибирские тополи, по два в ряд, «для освежения воздуха».

Эти гаазовские «сибирские тополи «для освежения воздуха» чрез гаазовские «окна втрое шире прежних» я лично наблюдал в Бутырке летом 1980 года. Меня туда «подняли» с целью подавления арестантской голодовки против духоты в камерах из-за не«гаазовских окон». Я сам себе не поверил. Спрашиваю  дежурного вертухая: «Тополя – сибирские?» А тот отвечает: «Ну, сибирские… гаазовские».

До сих пор не пойму, как Гаазу вперед удалось устроить дело с тополями и «освежением воздуха» на века, это ведь не пирамида Хеопса и не Мавзолей. Однако, устроил.

А говорят – филантроп. Все говорят. Даже Лев Толстой:  «По-моему, такие филантропы, как, например, доктор Гааз, о котором писал Кони, не принесли пользы человечеству» [31] . Или Александр Герцен (в «Былом и думах»): «Доктор Гааз был преоригинальный чудак. Память об этом юродивом и поврежденном не должна заглохнуть в череде официальных некрологов…».

Позволю себе напомнить и смысл приведенного выше суждения архитектора и академика Быковского про доктора Гааза: неприлично интеллигентному человеку заниматься устройством отправления естественных (определенно – неприличных) надобностей медицинских работников и больных. Что уж тут говорить про арестантов. Такое вот отвращение исторически сложилось у российской интеллигенции к «не отрясающим прах» приземленного, бытового, насущного «с ног своих».

И еще одно суждение графа Толстого из воспоминаний А. Ф. Кони (Т. 6, с. 485).

В апреле 1898-го мне пришлось иметь спор с Львом Николаевичем (Толстым) по поводу Федора Петровича Гааза, которого он упрекал в том, что он не отряс прах с ног своих от тюремного дела, а продолжал быть старшим тюремным врачом. В конце концов, однако, он согласился со мною в оценке нравственной личности святого доктора.

Ну, и что же нам теперь точку зрения авторитетного человека или гениального писателя, считать истиной в последней инстанции? Да может, на него затмение нашло, или по не понятным ему самому причинам, предвзятое отношение сложилось о каком-то событии или человеке.

Лет тридцать назад я читал дневник одного известного писателя, записи относились к 40-м – 50-м годам 19 века,  когда этот писатель был еще совсем молодым человеком.  У меня осталось в памяти, что это были дневники Льва Толстого. Но сейчас уже точно не вспомнить: может быть,  и не Льва Николаевича, а какого-то другого Толстого. Или вовсе - Писемского. Но суть не в этом. Будущий писатель сильно мучился обыкновениями, распространенными у просвещенных людей того времени. Сидят они ночью за картами или за душевным разговорами, а под столом ходит крепостная девочка с горшком. Люди поприличнее вместо девочки (или мальчика) заводили себе карлика, который под стол спокойно пролезает. И вот этот писатель, рассказывал в дневнике, какие у него жуткие переживания за этих маленьких холопов, которые за ними, т.е., собравшимися за столом (для карт ли, для душевных разговоров) выносят горшки. Но что делать (известный русский вопрос), коли так заведено?

Примерно, в то же самое время, когда будущий писатель душевно страдал, доктор Гааз не за картами или душевными разговорами время проводил, а занимался как раз устройством вышеупомянутых ретирад и канализации, которые автоматически снимали проблему горшков и параш.

Вот здесь, пожалуй, и уместно будет употребить мутное слово «менталитет». Русский человек склонен к созерцательности, к тому, чтобы забывать о самых практических вещах, без которых потом замерзнешь или с голоду помрешь. Посидеть за водкой и провести душевные разговоры, посочувствовать – это нам в радость, мы лучше потом потерпим, а сейчас посидим, поговорим. В этом нет ничего плохого, такой «менталитет».

А прагматичным немцам, и в этом тоже нет ничего плохого, в радость окружающее под себя, под свое или под общее удобство практическую жизнь прилаживать.

 «Времена не выбирают»

У «пламенных революционеров», особенно тех, кто сам «тюремного лиха не хватил», при имени Гааза «кровь с зубов капает»: ну как можно ставить памятники изобретателям кандалов и прочих тюремных гадостей?

Федор Петрович и в самом деле не принадлежал к тому типу людей, «которые принимают совет «отойти от зла и сотворить благо» в смысле простого неучастия в творимом другими зле — его восприимчивая душа следовала словам поэта «Не иди во стан безвредных, когда полезным можешь быть». Он и старался по мере (и сверх меры) сил быть полезным. Получилось ли? Борьба тюремных комитетов за облегчение положения арестантов велась в самое не подходящее для преобразователей время: аракчеевщина, Николай-Палкин, затянувшееся рабство-крепостничество… Николая I иногда числят в выдумщиках, авторах многих «идей» и обыкновений, дозревших потом, век спустя, в сталинском ГУЛАГе. Но если глянуть на вещи беспристрастно, взять картинку - российская тюрьма (вместе с каторгой, ссылкой, этапами) начала 19 века, потом посмотреть ту же тюрьму середины 19 века… Преобразователям удалось сделать невероятно много, особенно если сравнивать с тем, что удалось сделать реформатором в более «подходящие» времена. К тому же, как говорится, «времена не выбирают, в них живут и умирают…»

Возможно, доктор Гааз о результате своего «утрированного филантропства» и его будущих оценках не задумывался (хотя кто это может знать наверняка?):

Поняв свое новое призвание, он отдался ему вполне, начав с новою деятельностью и новую жизнь. Назначенный членом комитета и главным врачом московских тюрем и занимая с 1830 по 1835-й должность секретаря комитета, он приступил к участию в действиях комитета с убеждением, что между преступлением, несчастьем и болезнью есть тесная связь, - что трудно, а иногда и совершенно невозможно отграничить одно от другого и что отсюда вытекает и троякого рода отношение к лишению свободы. Необходимо справедливое, без напрасной жестокости, отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного… Положение вещей при открытии тюремных комитетов было совершенно противоположное. За виновным отрицались почти все человеческие права и потребности, больному отказывалось в действительной помощи, несчастному — в участии.

С этим положением вещей вступил в открытую борьбу Гааз и вел ее всю жизнь. Его ничто не останавливало, не охлаждало, — ни канцелярские придирки, затруднения и путы, ни косые взгляды и ироническое отношение некоторых из председателей комитета, ни столкновения с сильными мира, ни гнев всемогущего графа Закревского [32] , ни даже частые и горькие разочарования в людях...

Упомянутый А.Ф. Кони граф Закревский числил князя Голицына и доктора Гааза в своих заклятых, личных врагах. Граф был одним из главных лидеров партии ярых противников каких бы то ни было реформ в России, и, конечно же, отмены крепостного права. С ним Ф.П. Гааз и Д.В. Голицын вели долгую изнурительную «войну» за облегчение положения арестантов, в частности, за отмену знаменитого «прута» и других бесчеловечных законов и «обыкновений» того времени. Сюжет с «прутом» самый упоминаемый в жизнеописаниях.

На всякий случай напомню, на «прут» пристегивали на время перехода от одной «пересылки» к другой (2-3 и более дней) по 8-12 арестантов разного пола и возраста. Главный аргумент изобретателей (граф Дибич) и защитников (граф Закревский, генерал Капцевич и др.) прута – это самое эффективное «противопобеговое устройство», надежное средство.

А был ли Гааз?

Граф Толстой был одним из самых ярых и упорных скептиков, считавших, что никакого «святого доктора» Гааза в реальности не было. 

— Какого мнения вы о Гаазе? — спросил Бутурлин Льва Николаевича.

— Кони выдумал, — ответил Лев Николаевич. — Преувеличение. Это был ограниченный человек (Д. Маковицкий. Яснополянские записки. Т. I, с. 419)

Время пока скептицизм Льва Николаевича Толстого не подтверждает. Говоря «пока», я имею в виду не какие-то новые обстоятельства, которые могут открыться при изучении архивных документов, «фоменковских» раскопок, изощренности переделывателей истории. «Ремесленную» историю переписать можно, предание не перепишешь. То, что остается в памяти народной, пройдя сквозь мелкое сито времени, относится к рукописям, которые не горят. И как не изощряйся в переписывании истории про Иуду Искариота, он Иудой и останется, при самых научных опровержениях того, что осталось в предании.

В книге А.Ф. Кони меня расстраивает только одно место. Сравнение судьбы Гааза с судьбой более знаменитого тогда Говарда [33] :

Есть, однако, менее счастливо обставленные деятели. Они проходят бесшумно по тернистой дороге своей жизни, сея направо и налево добро и не ожидая среди общего равнодушия и всевозможных препятствий не только сочувствия своему труду, но даже и справедливого к нему отношения. Внутренний, сокровенный голос направляет их шаги, а глубоко коренящееся в душе чувство наполняет и поддерживает их, давая им нужную силу, чтобы бодро смотреть в глаза прижизненной неправде и посмертному забвению. Одним из таких деятелей был доктор Федор Петрович Гааз. Не уступая в своем роде и на своем месте Говарду, человек цельный и страстно-деятельный, восторженный представитель коренных начал человеколюбия, он был поставлен далеко не в такие условия, как знаменитый английский филантроп. Последнему достаточно было встретить, проверить и указать зло, чтобы знать, что данный толчок взволнует частный почин и приведет в движение законодательство. Ему достаточно было вспахать почву, и он мог быть спокоен за судьбу своих усилий: сеятели и жнецы найдутся. Но Гааза окружали косность личного равнодушия, бюрократическая рутина, почти полная неподвижность законодательства и целый общественный быт, во многом противоположный его великодушному взгляду на человека. Один, очень часто без всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязательными противодействиями, он должен был ежедневно стоять на страже слабых ростков своего благородного, требовавшего тяжкого и неустанного труда, посева. Умирая, Говард оставлял ряд печатных, всеми признанных и оцененных трудов, служивших для него залогом земного бессмертия; выпуская из ослабленных смертельною болезнью рук дело всей своей жизни, Гааз не видел ни продолжателей впереди, ни прочных, остающихся следов позади. С ним, среди равнодушного и преданного личным «злобам дня» общества, грозило умереть и то отношение к «несчастным», которому были всецело отданы лучшие силы его души. Вот почему для нас, русских, его личность представляет не меньший интерес, чем личность Говарда. Она нам ближе, понятнее... Скажем более — от нее веет большим сердечным теплом.

Смущает меня это место вот отчего. Почему-то принято считать, что самое сильное воздействие на судьбы человечества оказывают те, за кем остаются тома ученостей и продолжатели того конкретного дела, которым человек занимался. Но то, чему суждено остаться в предании, разве оно не влияет, не воздействует? Борис Пастернак где-то сказал (привожу по памяти) о чувстве счастья по поводу того, что все творящееся происходит не только на земле, по которой ходят живые и в которую закапывают мертвых, но и еще в чем-то, что одни называют историей, другие Царством Божиим, третьи еще как-нибудь…

И пока живет предание

«Он уже при жизни был причислен к лику святых и таковым разумелся во всех слоях московского населения», – писал современник Гааза, блестящий исследователь тюремного мира России XIX века С.В. Максимов.

Были, напомню, и другие современники у доктора Гааза, из «казенных крючкотворов», как говаривали в те времена. Они называли Федора Петровича «сумасшедшим немцем», «утрированным филантропам», «смутьяном» и «соблазнителем преступников».

Благодаря книге А.Ф. Кони, выдержавшей в 1897-1914 гг. пять изданий, ставшей одним из самых любимых литературных произведений для российского читателя, послужившей источником для многочисленных жизнеописаний (в том числе и специально для детей), гонители Гааза (добронравовы, закревские, капцевичи и прочие дибичи) «попали в историю», заняв свое место в паноптикуме российских злодеев вслед за персонажами Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина. Как бы в напоминание тем, кого может угораздить попасть в исторические злодеи. Персонажам, в отличие от реальных людей, все-таки, «не аукается» в мире за гробовой доской.

И пока жива память о докторе Гаазе… А далее - прямо по Булгакову… Кстати, для прощания Воланда с Москвой Михаил Афанасьевич выбрал то самое место на Воробьевых горах, где когда-то «хотели» построить храм Христа Спасителя, «а получилось» - пересыльная тюрьма. А потом, если не ошибаюсь, – смотровая площадка.

* * *

В недавно проведенном опросе московских и немецких школьников выяснилось, что многие молодые люди знакомы с преданием о докторе Гаазе. На вопрос о том, как они относятся к спорам о канонизации «святого доктора», один из опрошенных ответил: «Не надо. Тогда все будут думать, что делать добро могут только святые. А пока Гааз не стал святым, мы будем верить, что Гааза можно не только помнить, Гаазом можно стать…»