«Газовские кандалы»

Главными хранителями памяти о докторе Гаазе А.Ф. Кони называл врачей, арестантов и московских жителей (Федор Петрович был основателем нескольких городских больниц). Среди них – «Глазная» и «Полицейская», где бесплатно лечили бедняков и бродяг. Полицейскую больницу и в начале 20 века называли Гаазовской, глазную «больницу имени доктора Гааза» я помню по своему детству (50-е годы прошлого века), так называлась троллейбусная остановка за площадью Маяковского. Тюремный доктор вошел и в фольклор российских арестантов, даже сегодняшних, как чуть выше рассказывалось: в байки, истории, пословицы. И сейчас на Введенском кладбище можно встретить людей с татуировками, в «золотых цепях», с «пышными букетами», которые спрашивают про «газовскую» (иногда – «хасовскую») могилу.
Кандалы же, изобретенные «святым доктором» (те самые, что попали на решетку ограды надгробья), и через полвека после его смерти называли «газами» или «газовскими кандалами». Ими постепенно заменяли с 30-х годов 19-го века казенные кандалы, которые были в 1,5-2 раза тяжелей гаазовских, облегченных до трех фунтов. Но особые муки доставляла арестантам укороченная, в ѕ аршина, цепь. (Напомню, что «вольный шаг» человека составляет один аршин – 0,711 м.) Пройти тысячекилометровыми этапами в кандалах с укороченных цепью – долгая, мучительная пытка. «Арестанты страдали ногами», сбивая их в кровь, – пишут современники Федора Петровича.
У гаазовских же кандалов цепь легко подвешивалась к поясу за среднее кольцо, была как раз в один аршин, имела округленные обоймы, а с 1836 года кандалы стали повсеместно обшиваться кожей. В таких кандалах можно было проходить большие расстояния не уставая, без травм и других неприятностей. Окончательная конструкция кандалов сложилась не сразу, каждый вариант Федор Петрович испытал на себе, вышагивая каждый раз, как бы сейчас сказали, среднеэтапное расстояние в своей небольшой каморке, отведенной ему в «Полицейской больнице».

 

Сражение с «прутом Дибича»

На самом деле, история с кандалами была лишь одним из небольших эпизодов сюжета о сражении за отмену «прута Дибича». Эта история является центральной во всех книгах о Федоре Петровиче Гаазе. Для точности надо сказать, что дьявольское пыточное орудие изобрел не Дибич. «Прут», который нынешние тюремщики назвали бы «противопобеговым устройством», был изобретен западными умельцами. Просто ввели его в российские этапные обыкновения в 1824 году по распоряжению начальника генерального штаба графа Дибича, более известного как человек, который сдал декабристов Николаю I /а в наше время – в качестве персонажа баек Даниила Хармса/.
«Святой доктор» при первом взгляде на арестантов, насаженных на прут, был потрясен до глубины души. Оставаясь при этом натуральным (т.е. прагматичным) немцем, Федор Петрович использовал все мыслимые и немыслимые «правозащитные технологии», обращаясь не только к российским «авторитетам», вроде московского генерал-губернатора князя Голицина, но и к западным, например, к прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV. К «немыслимым» и по нынешним временам «технологиям» можно отнести изобретение кандалов, которые даже конвойными офицерами были признаны подходящим «противопобеговым устройством».
О самом «пруте Дибича» вы можете получить представление, всмотревшись в /представленную ранее/ гравюру Самокиш-Судовской.

Добавим к гравюре фрагмент из книги Кони о докторе Гаазе:
«На толстый аршинный железный прут с ушком надевалось от восьми до десяти запястьев (наручней) и затем в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука арестанта. Ключ от замка клался, вместе с другими, в висевшую на груди конвойного унтер-офицера сумку, которая обертывалась тесемкою и запечатывалась начальником этапного пункта. Распечатывать ее в дороге не дозволялось. Нанизанные на прут люди — ссыльные, пересылаемые помещиками, утратившие паспорт и т. д., связанные таким образом вместе, отправлялись в путь рядом с каторжными, которые шли в одиночку, ибо были закованы в ручные и ножные кандалы...
И так двигались на пруте по России и по бесконечному сибирскому тракту много лет тысячи людей, разъединенных своею нравственною и физическою природою, но сливавшихся в одном общем чувстве бессильного озлобления и отчаяния...»

Муки и унижения, которые испытывали этапники разного пола, возраста, физической силы, привычек и т.п., пристегнутые к одному «пруту», описываются в жизнеописаниях в мельчайших подробностях: они должны были не только вместе идти («наступая друг на друга»), но и вместе спать, есть, ходить «до ветру» и т.п. Ослабевшего, заболевшего (или даже умершего) надо было тащить волоком, а если караул дозволял, тело клали на подводу, «однопрутники» же шли рядом с телегой, «высоко подняв прут над головой» поднятою вверх пристегнутой рукою. «Прут» сконцентрировал в себе одно из самых тяжелых испытаний для арестанта, которое сохраняет и сегодняшняя российская зона – необходимость быть все время «на людях», «припрученным» к сокамерникам-солагерникам, к навязанному «обществу».
Причем, на прут насаживались не каторжные, а т. наз. административные, беспаспортные и прочие, «шедшие, согласно оригинальному народному выражению, «по невродии» (т. е., говоря словами закона, «не в роде арестантов»). Это казалось явной несправедливостью, тем более бессмысленной, что «до 1824 года ссыльные в Сибирь, а также приговоренные к ссылке за неважные преступления, шли свободно, и только на приговоренных к каторжным работам надевались ножные кандалы, по прочтению приговора».
Не буду описывать всех подробностей сюжета о сражении с «прутом Дибича», их можно найти в жизнеописаниях «святого доктора» (например, на сайте http://drevo.org.ru/). Скажу только, что противная сторона сражалась с остервенением и изощренностью, заваливая начальников, приближенных к императору, доносами на князя Голицына и «утрированного филантропа» Гааза, потворствующего «развращенным арестантам». Кроме того, срочно было разыскано еще одно чудо западной «противопобеговой» техники, которое вошло в историю под названием «цепи Капцевича» (командир корпуса внутренней стражи). Обратившись к еще одному рисунку из книги А. Ф. Кони можно и о них получить ясное преставление. Слегка облегчив совместное передвижение трех пар этапников, «цепи Капцевича» сохраняли главный истязательский принцип «прута»: уничтожить всякую индивидуальность в «развращенном арестанте». «Цепи Капцевича» изготовлялись и начали применяться взамен прута, но их еще долго не хватало и по-прежнему сотни и тысячи «препровождаемых» и высылаемых брели «на прутах», мучительно завидуя каторжникам, шагавшим каждый в «своих» отдельных кандалах.

 

Правда, в Москве, по распоряжению генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына, с 1832 года стали перековывать всех этапников в гаазовские кандалы – до шести тысяч человек в год перековывали. Федор Петрович говорил потом, что это было счастливейшим событием в его жизни…

 

«Пруты» уходят – «припрученность» остается

Авторы жизнеописаний «святого доктора», завершая сюжет о сражении с прутом, говорят о победе Гааза. На самом деле гаазовские кандалы вошли повсеместно в тюремную практику после смерти Федора Петровича, когда в России пешие этапы были заменены водными и железнодорожными. Главная причина: «прут Дибича» и «цепи Капцевича» стали неудобны, мешали самим конвойным. Но и после введения гаазовских кандалов принцип «припручивания», уничтожающий всякую индивидуальность в «развращенном арестанте», в тюремных обыкновениях сохранился. Об этом можно судить по книгам Льва Толстого, Короленко, Чехова, Солженицына, Шаламова… Нынешние узники также пишут об этапе, как об одном из самых страшных испытаний. Конечно, этапы стали короче, не за год, за недели и месяцы доставляют арестантов до места наказания. Но тут мне сложно сказать: хорошо это или плохо? Исследователи тюремного мира России XIX века (например, С.В. Максимов «Ссыльные и тюрьмы», 1862 г.), ссылаясь на рассказы самих арестантов, пишут, что этапная жизнь, несмотря на все ее тяготы, была вольнее острожной или каторжной. И еще неизвестно, что бы предпочли сегодняшние арестанты: год в кандалах на свежем воздухе или месяц «ада на земле», который они проводят в «столыпиных», на транзитах? Да еще не забыть, что для многих этот «ад» начинается с милиции (где мучают и пытают), с ИВС (в просторечии – КПЗ), следственных изоляторов (СИЗО). Гляньте еще раз на фотографию, снятую неизвестным арестантом в Матросской Тишине.

 

 

Довольно точное представление о «припрученной» жизни в СИЗО дает сериал «Зона». Сейчас переполненными остаются следственные тюрьмы в крупных городах, но и без переполненности принцип психологического «припручивания» (арестанты называют его «змейским прессом») сохраняется. А есть еще и натуральные «пресс-камеры», там пытают и насилуют без особой «психологии».
Кстати, в транзитных отделениях большинства пересыльных тюрем камеры до недавнего времени были переполнены. Следующий снимок сделан в 2001 году, это камера для этапников в Свердловском централе (его сотрудникам, как будто бы, «не показался» фильм «Зона»). В такие камеры, рассчитанные на 10 человек, еще недавно (не знаю, как сейчас) забивали по 50-60 заключенных, – свободная от нар и вещей площадь, приходящаяся на каждого арестанта, – 0.2 кв.м. От двух недель до месяца ожидали здесь этапа заключенные со всей России.

 

«Цепь Капцевича» в тюрьмах США

Иногда считают, что в наших зонах условия ужасные потому, что законы плохие. Скажем, в США законы хорошие, и там совсем другие условия. Но для арестанта важны ведь не только условия, в которых он сидит, но и психологическая атмосфера в тюрьме или в лагере, – и тут многое зависит от тюремщиков. В тюрьмах США питание, размеры камер и т.п. – с нашими не сравнить. Но в первой же поездке по американским тюрьмам я был в шоке: психологический пресс, которому подвергаются там заключенные, еще покруче нашего. Конечно, не во всех штатах это чувствовалось, там и обычные порядки от штата к штату меняются заметнее, чем при пересечении границы с Канадой или с Мексикой. Когда начальник тюрьмы округа Колумбия (можно назвать его столичным) узнал, что я сидел в советских тюрьмах и лагерях, сразу же поинтересовался, понравилась ли мне его тюрьма. Он думал, что я от этих жаренных цыплят, охлажденного апельсинового сока и другой еды, которая подается заключенным зайдусь от восторга. Я этому «хозяину» (по натуре и психологическому складу – чистый рабовладелец) откровенно сказал, что не поменял бы и самую жуткую советскую тюрьму или колонию из тех, в которых сам сидел, на его «аквариум». Тюремщики даже не сразу поняли, о чем я говорю, а там, в камерах, в самом деле, чувствуешь себя «рыбкой»: с тебя глаз не сводят, даже одна из стен – прозрачная, а за стеной по помосту день и ночь – охранники. В случае конфликта между заключенными (это нам сами арестанты рассказывали) открывают окно и стреляют патронами со снотворным, как в зверей. А уж потом заскакивают, и сонных дубасят – кого ни попадя…
Кстати, американские правозащитники показали мне фотографии и видеоматериалы, на которых я увидел отмененную у нас век назад «цепь Капцевича», причем «двойную» – не шесть, а до 12 человек скованны одной цепью. Это, конечно, не в камере происходит, а на летних работах – что-то вроде плантации. Американские правозащитники с ужасом говорят: «Когда заключенный захочет в туалет, ему приходится со всеми, кто на его цепи, идти за перегородку, где стоит ведро… Или испражняться на глазах у всех».
Так что дело не в законах, и не в том, сколько денег может государство тратить на содержание своих заключенных.

 

«Уничтожение людей – это не шаг назад, к варварству, а порождение современности» 

Большой друг нашего Центра, всемирно известный криминолог Нильс Кристи (профессор университета в Осло) в книге «Борьба с преступностью как индустрия» пишет:

«Недавние исследования, посвященные концентрационным лагерям и ГУЛАГу, привели нас к новым важным открытиям. Проблема не в том, как это могло случиться. Проблема скорее в том, почему это не случалось чаще, и вопрос, который нас должен тревожить, звучит так: когда и где ГУЛАГ возродится в следующий раз?»

Но о некоторых главных ее идеях я расскажу своими словами. В первые годы после Второй мировой войны ученые считали, что нацистские лагеря смерти были созданы людьми, страдавшими тяжелыми психическими расстройствами. Все, принимавшие в этом участие, от Гитлера до надсмотрщиков, считались людьми с отклонениями, сумасшедшими. В середине 50-х годов прошлого века главную причину случившегося видели в порочной социальной системе. Дескать, такой была расстановка политических сил, что командные посты в Германии заняли люди дурные, сумасшедшие или чрезмерно авторитарные. Нормальные же люди совершали ненормальные поступки в ненормальной ситуации. «Я и сам в том же духе, – говорит Нильс Кристи, – писал об охранниках в концентрационных лагерях. Сейчас я думаю, что трагедию, случившуюся в фашистской Германии и Советском Союзе, не стоит рассматривать как исключительное событие. Уничтожение людей – это не шаг назад, к варварству, а порождение современности.

Это один из примеров того, что может случиться с человечеством, если мы не избавимся от представления, что в обществе есть нелюди, враги, которых следует уничтожить.

И неважно, кого мы объявляем врагами: евреев, цыган, буржуазию, как это было раньше, или преступников и наркоманов, как сейчас».
Как считает Нильс Кристи, во многих странах мира (прежде всего, в России и США) последствия борьбы с преступностью стали для общества гораздо опаснее и разрушительнее самой преступности. От очередного ГУЛАГа нас могут спасти лишь новые подходы к проблеме преступления и наказания, ограничивающие беспредел казенного правосудия…

 

Научиться слышать друг друга, чтобы самим не стать мучителями и палачами

И еще один отрывок из другой книги Нильса Кристи «Плотность общества»:
(отрывки из книги см.: http://www.prison.org/lib/christy2.htm)
В 1942 году в одном из портов Северной Норвегии было выгружено две с половиной тысячи грязных, завшивленных, издающих зловоние существ. Штыками и палками загнали прибывшую толпу в специальные машины, обмотанные колючей проволокой, и отвезли в расположенный по соседству концлагерь. За год от всего этапа в живых осталось 30%, остальные были замучены, убиты, заморены голодом.
Охранниками и палачами узников, в основном, были норвежцы. Палачами? – этого не может быть, – воскликнут мои соотечественники. Такое не может произойти в Норвегии!
– Не только может, но и произошло, – отвечу я. После войны 47 норвежцев, работавших в этом лагере, были осуждены за пытки и убийства заключенных.
Впоследствии я встречался с бывшими охранниками и с бывшими палачами. Пытался найти объяснение необъяснимому: как такое могло случиться?
Мне не удалось установить сколько-нибудь существенного различия между норвежцами, которые были палачами и убийцами, и между норвежцами, которые работали просто охранниками. Это не означает, что и те, и другие были подонками и злодеями. Больше всего меня потрясло то, что и охранники, и те, кто был осужден за зверства, были самыми обыкновенными людьми. Разве что среди тех, кто стал палачом, чаще попадались люди молодые. Они были моложе остальных и, вероятно, поэтому они воспринимали узников иначе, чем остальные. И еще: те, кто стал палачом, никогда не сближались с узниками настолько, чтобы воспринимать своих жертв как людей, таких же людей, что и они сами.
Ужасные страдания, которые заключенные испытывают в концлагерях, болезни, постоянный голод приводили к тому, что тела узников становились рыхлыми, водянистыми, они буквально пухли от голода. Поэтому заключенные не выглядели истощенными. Каждая царапина приводила к нарывам и нагноениям. Раны было нечем обработать, поэтому от узников исходило зловоние. Охранники же могли считать, что эти заключенные нечистоплотны. Узники грызлись между собой из-за куска хлеба, очерствев от боли и голода, они переступали через умирающих товарищей, даже не думая помочь им. Одни крали еду у больных, другие, что довольно типично для всех концлагерей мира, копировали поведение охранников и избивали своих собратьев в бараках. Конфликты между узниками цветут пышным цветом. Охранники убивают узников, узники убивают друг друга.
Подобное поведение узников можно воспринимать по разному. Например, как естественное поведение в экстремальной ситуации. Или как то, чему невозможно найти объяснение, как нечто характерное только для «подлых зеков». А значит, с ними можно делать все, что угодно. Палачи и убийцы придерживались именно такой точки зрения.
Надо еще учесть, что немцы специально отправляли норвежцев в Польшу, а сербов – в Норвегию. Для того, чтобы между заключенными и охранниками не было понимания. Узники концлагеря, о котором я рассказываю, были югославскими партизанами.
Некоторым заключенным удавалось научиться говорить по-норвежски. Они заговаривали с охранниками. И постепенно узники переставали быть для охранников серой массой, они становились людьми, оказавшимися в ужасной ситуации. Произошло главное. Когда в толпе стали различимы люди, охранники автоматически попали под власть обычных норм поведения. С палачами и мучителями узников этого не произошло…

 

Как расслышать «глас народа»

Принято считать, что отношение к арестантам (и вообще многим важным общественным проблемам) зависит от какого-то «общественного сознания», «менталитета», «народного мнения». Вот и в Комсомольской Правде гендиректор НТВ утверждает, что это не руководство канала, а народ виноват. Достали, мол, дирекцию НТВ звонками, просят не «показывать это жесткое и вообще малоприятное зрелище». А интервьюер, подводя итог, восторженно восклицает: «Глас народа дошел и до НТВ!». Как же определить глас народа: по той части «вечевой толпы, которая орет громче, что ли? Так ведь известно, что специальных людей нанимали, которые могут организовать подобранных людей, научить их «орать согласно», т.е. по-нынешнему — скандировать.
Расслышать реальный «глас народа» не так просто. Для этого не годятся социологические исследования, в которых задаются «лобовые вопросы». Те же люди, что вчера говорили сотрудникам опросных служб, что они за смертную казнь, попав в присяжные заседатели, оказываются куда осторожнее при вынесении вердиктов по расстрельным статьям, чем казенные судьи. Здесь ведь не скандировать «распни его» надо в ревущей толпе, а брать на себя ответственность за жизнь конкретного человека.
Простые и знатные москвичи, в большинстве своем, знали и любили Федора Гааза, народ-то и назвал его «святым доктором». Не будут же люди так долго хранить память о пустом человеке. И еще, конечно, многое зависит от той части общества, которую называют просвещенной. До нас память о «святом докторе» дошла, благодаря книжке Кони, которую вполне можно назвать народной. В течение 12 лет, после выхода книги в свет, усилиями городских властей и «общественности» в Москве были устроены все, сохранившиеся и до сих пор, памятные знаки, связанные с доктором Гаазом: привели в порядок заброшенную могилу на Введенском кладбище («поправили ограду» и «возобновили надгробье»), разбили сквер и установили памятник во дворе бывшей «Полицейской больницы», где Гааз провел последние годы жизни в крайней бедности. Возле этого памятника стали ежегодно устраиваться детские праздники («У доброго дедушки Гааза»), народные празднества с выступлениями приютских и тюремных хоров, звенящие трамваи выходили из депо с портретами «святого доктора»…
Чуть позже в честь Гааза стали называть больницы, институты, общества, фонды, улицы… Правда, в Москве, для которой так много сделал «святой доктор», улицы имени Гааза нет…
Достаточно часто Федора Петровича называли «утрированным филантропом», смутьяном, который возбуждает зловредных арестантов, призывает их к неповиновению. Среди таких — не только тюремщики и другие «конторские», но и некоторые из состоятельных людей, что жертвовали, деньги на тюрьмы, однако следили за тем, чтобы их средства не шли на такое «баловство», «как у доктора Гааза». «Ммилосердным» барышням казалась «баловством» раздача подарков, которые привозил в корзинах «святой доктор» на Воробьевскую пересылку и на «Рогожский этап». Привозил же он (корзинами) то, что и на его столе не бывало: грецкие орехи, апельсины, яблоки, пряники. Это и считали благотворительные дамы «баловством», полагавшие, что жертвовать надо лишь на самое необходимое, на то, что может спасти арестантов от голодной смерти или сибирских морозов. Доктор Гааз выслушивал упреки со всей кротостью, на которую был способен. А потом говорил: «Милостивая сударыня, кусок хлеба нашим несчастным подаст всякий, а конфетку или «апфельзину» они никогда не видели и не увидят. Я делаю им удовольствие, которое в их жизни больше не повторится. Наверное - грех, но это мой грех».
Понятное дело, утешал арестантов доктор Гааз не только «апфельзинами».

 

 

Есть такая быль, что с 1828 года ни одного арестанта, идущего этапом через Москву, Федор Петрович не пропустил, исключая две последние недели своей жизни.

 

По воспоминаниям современников доктора Гааза, «апфельзины» и прочее баловство засовывали Гаазу дети из домов состоятельных.
Можно предположить, что о «жестком и малоприятном», «святой доктор» и детям рассказывал. Сейчас это назвали бы «психотерапевтической технологией». Я думаю, что именно таким образом и следует снимать детские страхи перед смертным порогом.

 

«Просвещенные» люди и российская вонь

С неодобрением к «кандальным занятиям» доктора Гааза относились и многие «просвещенные» люди того и более позднего времени. Я имею в виду не только «пламенных революционеров», особенно тех, кто сам «тюремного лиха не хватил», у них при имени Гааза «кровь с зубов капает»: ну как можно ставить памятники изобретателям кандалов и прочих тюремных мерзостей? С не меньшим отвращением российские «просвещенные» люди относились и к другим «неприличным затеям» доктора Гааза. Таким, скажем, как устройство канализации, водопровода, иноземных «ретирад» (вместо отечественных параш-нужников) и умывальников. Борьбой с российской вонью Гааз занимался с того самого момента, как оказался (1806 г.) в России, которую нежно любил почти за все. В число немногого нелюбимого попадали «конторские» (т.е. казенные люди) и невыносимая для иноземного человека российская вонь. В каждом заведении (тюрьме, больнице, конторе…), куда доктор попадал не в приватном качестве, Гааз занимался борьбой с российской вонью.
К известному, по тем временам, архитектору, члену Московского тюремного комитета, академику Быковскому доктор Гааз обращался неоднократно по поводу замены больничных и тюремных параш «ретирадами». На просьбу о содействии академик, не удостоив Федора Петровича официальным ответом, устно передал Гаазу, что полагает неприличным для интеллигентного человека заниматься устройством отправления естественных (определенно – неприличных) надобностей больных, больничных служащих и, тем более, арестантов.
Даже Лев Толстой, по словам Кони, упрекал Гааза в том, что тот «не отряс прах с ног своих» от тюремного дела и продолжал быть, к примеру, старшим тюремным врачом. По другим источникам ², Лев Николаевич был убежден, что «такие филантропы… не принесли пользы человечеству».
Ну, и что же нам теперь — точку зрения авторитетного человека или гениального писателя считать истиной в последней инстанции? Да может на него затмение нашло или, по непонятным ему самому причинам, предвзятое отношение сложилось о каком-то событии или человеке.
Лет тридцать назад я читал дневник одного известного писателя, записи относились к 40-м – 50-м годам 19 века, когда этот писатель был еще совсем молодым человеком. У меня осталось в памяти, что это были дневники Льва Толстого. Но сейчас уже точно не вспомнить: может быть, и не Льва Николаевича, а какого-то другого Толстого. Или вовсе - Писемского. Но суть не в этом. Будущий писатель сильно мучился обыкновениями, распространенными у просвещенных людей того времени. Сидят они ночью за картами или за душевным разговорами, а под столом ходит крепостная девочка с горшком. Люди поприличнее вместо девочки (или мальчика) заводили себе карлика, который под стол спокойно пролезал. И вот этот писатель рассказывал в дневнике, какие у него жуткие переживания бывают из-за этих маленьких холопов, которые за ними, т.е. собравшимися за столом (для карт ли, для душевных разговоров), выносят горшки. Но что делать (известный русский вопрос), коли так заведено?
Примерно в то же самое время, когда будущий писатель душевно страдал, доктор Гааз не за картами или разговорами время проводил, а занимался устройством ретирад и канализации, которые автоматически снимали проблему горшков, параш и страданий будущих писателей.
Вот здесь, пожалуй, и уместно будет употребить мутное слово «менталитет». Русский человек склонен к созерцательности, к тому, чтобы забывать о самых практических вещах, без которых потом замерзнешь или с голоду помрешь. Посидеть за водкой и провести душевные разговоры, посочувствовать – это нам в радость, мы лучше потом потерпим, а сейчас посидим, поговорим. В этом нет ничего плохого, такой «менталитет».
А прагматичным немцам, и в этом тоже нет ничего плохого, в радость окружающее под себя, под свое или под общее удобство, переделывать.